— Доброе утро, Айзек.

— Спокойной ночи, Сенна.

Я не сплю. Могу безбожное количество времени находиться без сна. Вместо этого, я подтаскиваю стул к окну прямо над кухней и смотрю на снег вместе с ним.

Теперь, спустя неделю, я просыпаюсь с ясностью, острой и холодной, как снег за окном. Иногда, когда я пишу книгу, то ложусь спать с брешью в своей истории, которую не знаю, как исправить. Когда просыпаюсь, то у меня есть ответ. Это как если бы оно было там всё время, а мне просто нужен был правильный сон, чтобы найти ответ.

Я мгновенно поднимаюсь на ноги, распахиваю люк и босиком сбегаю вниз по лестнице, прежде чем достигаю последней ступени. Я скачу через две ступеньки за раз и торможу в дверях кухни. Айзек сидит за столом, обхватив голову руками. Его волосы торчат вверх, как если бы он всю ночь проводил по ним руками. Я наблюдаю, как под столом с кроличьей скоростью дёргается мужское колено. Он переживает семь стадий горя, по версии похищенного. Судя по его налитым кровью глазам, я бы сказала, что доктор находится на стадии «Принятия».

— Айзек.

Он смотрит на меня. Несмотря на моё желание знать, что он чувствует, я отвожу взгляд. Я давно потеряла привилегию знать его мысли. Мои ноги мёрзнут, я жалею, что не надела носки. Иду к окну и указываю на снег.

— Окна в этом доме, — говорю я, — все они выходят на одну сторону.

Туман в его глазах, кажется, немного рассеивается. Айзек отодвигается от стола и встаёт рядом со мной.

— Да… — говорит он. Конечно, доктор тоже это знал. Только потому, что я была в тумане, не означает, что и он был.

Он обросший, больше, чем я когда-либо видела. Отрываю глаза от него, и мы вместе смотрим на снег. Мы так близко, что достаточно протянуть мизинец, и я коснусь его руки.

— Что за домом? — спрашивает Айзек.

Между нами опускается тишина, прежде чем я произношу:

— Генератор...

— Ты думаешь?

— Да, думаю.

Мы смотрим друг на друга. У меня по рукам бегут мурашки.

— Он может заправлять его, — говорю я. — Думаю, что до тех пор, пока мы остаёмся здесь, он будет пополнять генератор. Если мы выясним код и выйдем, то потеряем электричество и замёрзнем.

Айзек надолго и глубоко задумывается над этим. Всё звучит логично. Для меня, по крайней мере.

— Почему? — спрашивает Айзек. — Почему ты так думаешь?

— Это из Библии, — отвечаю я, а затем автоматически вздрагиваю.

— Тебе придётся объяснить мне, почему ты так считаешь, Сенна, — говорит он, хмурясь. Его голос резок. Айзек теряет со мной терпение, что не совсем справедливо, так как мы оба в одной лодке.

— Ты видел картину, которая висит рядом с дверью? — мужчина кивает. Конечно. Как он мог пропустить? На стенах этого дома висят семь репродукций. Когда вы проводите шесть недель где-то взаперти, то проводите много времени, рассматривая произведения искусства на стенах.

— Это картина Ф. Кэли (Прим. ред.: Фредерик Кейли Робинсон (англ.

 Frederick Cayley Robinson)1862

-1927

, британский художник

, представитель символизма

 и викторианской сказочной живописи

). Это должны быть Адам и Ева, когда они обнаружили, что должны покинуть Эдем.

Айзек качает головой.

— Я думал, что это просто два очень депрессивных человека на пляже.

Я улыбаюсь.

— Мы как первые люди, — произношу я.

— Адам и Ева? — он уже полон неверия, что я даже не хочу рассказывать ему остальное. Пожимаю плечами.

— Конечно.

— Продолжай, — говорит он.

— Бог поселил их в райском саду и сказал не есть запретный плод, помнишь?

Теперь настала очередь Айзека пожимать плечами.

— Да, полагаю. Воскресная школа, базовые знания.

— После того, как они были искушены и съели плод, то остались сами по себе, изгнаны из божьего места, которое он создал для них, лишены его защиты. — Когда Айзек ничего не говорит, я продолжаю: — Они покидают абсолютный рай и теперь должны заботиться о себе: охотиться, возделывать землю, познать холод, смерть и роды.

Когда последнее слово покидает мой рот, я краснею. Было глупо с моей стороны упоминать роды, учитывая Дафни и их ещё не родившегося ребенка. Но Айзека это не останавливает.

— Так ты считаешь, — говорит он, сдвинув брови вместе, — что пока мы остаёмся здесь — в месте, которое наш похититель обустроил для нас — мы будем в безопасности, и он будет поддерживать тепло и пополнять запасы еды?

— Это просто моё предположение, Айзек. Я не знаю.

— Что за запретный плод?

Я стучу пальцем по столу.

— Клавиатура, может быть...

— Это маразм, — отвечает он. — И если одна картина означает так много, что ещё здесь скрыто?

Я не хочу думать об этом.

— Сегодня вечером я приготовлю ужин, — произношу в ответ.

Я смотрю в окно, пока чищу картошку над раковиной. Потом смотрю вниз на кожуру, сваленную в противную кучу. Мы должны это съесть. Скоро мы, вероятно, будем голодать, мечтая о кусочке картофельной кожуры. Я сгребаю кожурки и держу их в ладони, не уверенная, что с ними делать. Я посчитала картофель, прежде чем выбрать из них четыре самых маленьких, из пятидесяти фунтового мешка. Семьдесят картофелин. Насколько мы могли бы их растянуть? И муку, рис и овсянку? Казалось бы, много, но мы понятия не имели, как долго будем заключены здесь.

Заключены. Здесь.

Я ем кожуру. По крайней мере, таким образом, она не пропадёт.

Боже. Я морщусь и сжимаю картофельную кожуру, когда бросаю картофель, который держала, в раковину и прижимаю ладонь ко лбу. Я должна сосредоточиться. Оставаться позитивной. Я не могу позволить себе погрузиться в темноту. Мой психолог пыталась научить меня технике, как справиться с эмоциональной перегрузкой. Почему я не слушала? Помню, что-то о саде... гулять по нему и касаться цветов. Было что-то, о чём она говорила? Сейчас я стараюсь представить себе сад, но всё, что вижу — тени, отбрасываемые деревьями, и вероятность того, что кто-то прячется за живой изгородью. Я так облажалась.

— Нужна помощь?

Смотрю через плечо и вижу Айзека. Я отправляла его наверх вздремнуть. Он выглядит отдохнувшим. Хирурги привыкли к отсутствию сна. Мужчина принял душ, и его волосы ещё влажные.

— Конечно. — Я указываю на оставшийся картофель, и он берёт нож.

— Прямо как в старые времена, — слегка улыбаюсь. — За исключением того, что я не в ступоре, и у тебя нет постоянно обеспокоенного взгляда на лице.

— Неужели? Эта ситуация довольно таки тяжёлая.

Я кладу нож.

— Нет, на самом деле. Ты выглядишь спокойным. С чего бы?

— Принятие. Смирение с неотвратимым.

— В самом деле?

Я чувствую его улыбку. Через два фута воздуха между нами и раковиной, заваленной свежей кожурой. На минуту моя грудь сжимается, но чистка заканчивается, и он уходит, забирая с собой запах своего мыла.

Я должна знать, где всё время в комнате находится этот человек. Слышу его у холодильника, он пересекает комнату, садится за стол. По шуму, который мужчина создаёт, могу сказать, что у него два стакана и бутылка чего-то. Я мою руки и отворачиваюсь от раковины.

Айзек сидит за столом с бутылкой виски в руках.

Мой рот открывается.

— Где ты это нашёл?

Он усмехается.

— В кладовой, позади контейнера с сухарями.

— Я ненавижу сухари.

Айзек кивает, как будто я сказала что-то значительное.

Мы выпиваем первую стопку, пока мясо жарится на сковороде. Я думаю, это оленина. Айзек говорит, что говядина. Это действительно не имеет значения, так как наша ситуация крадёт большую часть нашего аппетита. Мы действительно не способны отличить оленину от говядины.

Мы оба делаем вид, что пить весело, когда на самом деле это необходимо, чтобы справляться со сложившейся ситуацией. Чокаемся и стараемся не смотреть друг другу в глаза. Это как игра: стучим стаканами, опрокидываем виски, смотрим на стену с вымученной улыбкой. Мы едим нашу еду в скупом молчании, лица опущены над тарелками, как безвольные подсолнечники. Такое удовольствие. Мы справляемся волей-неволей. Сегодня это виски. А завтра, может быть, сон.