— Может быть, поэтому ты здесь, — добавляет Айзек, не поднимая глаз. — Потому что была откровенной.

Я немного подождала, прежде чем говорю:

— Что ты имеешь  в виду?

Пятьдесят.

— Я видел шумиху вокруг книги. Помню, что ходил по больнице и видел людей, читающих её в залах ожидания. Даже видел как-то женщину, читающую книгу в продуктовом магазине. Она одновременно толкала тележку и читала, будто не могла оторваться. Я гордился тобой.

Не знаю, что чувствую по поводу того, что он гордится мной. Мужчина меня едва знает. Ощущается как снисхождение, но это не так. На самом деле Айзек не снисходительный парень. Он в равной степени скромный и немного стеснительный, чтобы получать похвалы. Я видела его в больнице. Как только кто-нибудь начинал говорить хорошие вещи о нём, доктор отводил взгляд и искал пути для бегства. Айзек в любую секунду готов убежать без оглядки.

Шестьдесят два кусочка.

— Так как это привело меня сюда?

— Тридцать минут, — объявляет он.

— Что?

— Прошло тридцать минут. Время выпить.

Он встаёт и открывает шкаф, где мы держим спиртное. Мы продолжаем находить спрятанные бутылки. Ром был в вакуумном пакете в мешке с рисом.

— Виски или ром?

— Ром, — отвечаю я. — Я устала от виски.

Он достаёт две чистые кофейные кружки и наливает наши порции. Я выпиваю, прежде чем Айзек поднимает свою кружку. Чмокаю губами, пока жидкость катится вниз по горлу. По крайней мере, это не дешёвый товар.

— Ну? — требую я. — Как это привело меня сюда?

— Я не знаю, — наконец говорит он. Айзек находит деталь, которую искал, и присоединяет её к уху оленя. — Но было бы глупо думать, что это не один из поклонников. Или ещё один вариант.

Его голос понижается, и я знаю, о чём он думает.

— Не думаю, что это был он, — спешу ответить я. Наливаю себе стопку вне очереди.

Я не так уж привычна к алкоголю, и ничего сегодня не ела. Моя голова немного кружится, пока алкоголь проникает в горло. Я смотрю, как его пальцы скользят над паззлом, находят нужный элемент, вставляют на место, скользят, находят, вставляют...

Сто деталей.

Я поднимаю свой первый кусочек, тот, который с бульдогом.

— Ты знаешь, — говорит Айзек. — У моего велосипеда никогда не вырастут крылья.

Ром обуздал мою кислую мину и ослабил мышцы на лице. Я пытаюсь состроить на нём какую-нибудь версию шока, и это смешит Айзека.

— Нет, я не предполагала, что они вырастут. Только у птиц растут крылья. Мы просто остаёмся барахтаться в болоте, как кучка эмоционально неустойчивых пещерных людей.

— Нет, если у тебя есть кто-то, чтобы поддерживать тебя.

Никто не хочет поддерживать кого-то, у кого жизненные трудности. Как-то раз я читала об этом книгу. Сплошная чушь о двух людях, которые продолжали возвращаться друг к другу. Главный герой говорит это девушке, которую продолжает отпускать. Мне пришлось бросить ту книгу. Никто не хочет поддерживать кого-то, у кого жизненные трудности. Это понятие, которым умные авторы кормят своих читателей. Медленный яд; вы заставляете их поверить, что это реально, что побуждает их возвращаться снова и снова. Любовь — это кокаин. И я знаю это, потому что у меня был краткий и увлекательный опыт отношений с провалом, которое заглушило на некоторое время мою потребность в самоистязании посредством полосования кожи ножом. А затем, в один прекрасный день, я очнулась и решила, что была жалкой — когда решила, что всасывание наркотика через нос поможет избавиться от проблем с матерью. В итоге я предпочла ему кровопускание. Вот так я начала резать свою кожу. В любом случае... любовь и кокс. Последствия от обоих слишком дорогие: ты определённо наслаждаешься, когда на вершине, но если катишься вниз, то сожалеешь о каждом часе, который потратил, упиваясь чем-то настолько опасным. Но ты срываешься снова. Всегда срываешься. Если вы, не я. В моём случае я заперлась и писала рассказы об этом. Ю-ху. Ю, мать его, ху.

— Люди не созданы для того, чтобы нести чужие тяготы. Мы едва можем нести собственные. — Даже когда говорю это, то не совсем верю. Я видела, как Айзек делает то, что большинство не стало бы. Но это просто Айзек.

— Может быть, принимая чужие, мы делаем наши тяготы более сносными, — отвечает он.

Мы встречаемся взглядами. Я первая отвожу свой. Что я могу сказать по этому поводу? Это романтично и глупо, и у меня нет сердца, чтобы спорить. Было бы легче, если бы кто-то разбил сердце Айзека Астерхольдера. Одержимость любовью была настолько сильной, что от неё было чертовски сложно избавиться. «Как рак», — думаю я. Просто, когда вы думаете, что одолели его, он возвращается.

Мы выпиваем ещё, прежде чем я водружаю последнюю часть паззла на место. Это часть с Уолдо, из-под моей чашки кофе. Айзек закончил только половину. Его рот открывается, когда он это видит.

— Что? — спрашиваю я. — Я дала тебе хорошее преимущество на старте. — Встаю, чтобы принять душ.

— Ты спец, — кричит он мне в след. — Это не честно!

Я не ненавижу Айзека. Даже не немного.

Дни тают. Они сливаются друг с другом, пока я не могу вспомнить, как долго мы здесь, или когда должно быть утро или вечер. Солнце никогда, мать его, не перестаёт светить. Айзек никогда, чёрт возьми, не перестаёт ходить туда-сюда. Я лежу неподвижно и жду.

И вот оно приходит. Несмотря на все отрицания, мой онемевший мозг всё осознал. Тепло — это слово, которое становилось всё менее знакомым. В последнее время Айзек более обеспокоен генератором. Он считает, как долго мы здесь.

— Топливо вот-вот закончится. Не знаю, почему этого ещё не произошло...

Мы выключили обогрев и используем дрова из шкафа внизу. Но теперь у нас заканчиваются дрова. Айзек ограничил нас четырьмя брусками в день. Топливо в генераторе может иссякнуть в любой день. Айзек боится, что мы не сможем получить воду из крана без энергии.

— Мы можем сжечь вещи в доме ради тепла, — говорит он мне. — Но как только останемся без воды, мы умрём.

Мои руки и ноги ледяные, нос тоже ледяной; но мозг всё равно что-то обдумывает в эту минуту. Я вжимаюсь лицом в подушку и отгоняю эти мысли подальше. Мой мозг иногда как неуправляемый кубик-рубик. Он перекручивается, пока не находит решение. Я могу понять любой фильм, любую книгу в течение пяти минут после начала. Это почти болезненно. Жду, пока это пройдёт, кручение. Мой ум может увидеть картину, которую ищет Айзек. В то время как он, как обычно, ходит по кухне, я встаю и сажусь на пол перед угасающим огнём. Дерево жёсткое под моими ногами, но оно поглощает тепло, и по мне лучше быть в тепле и испытывать неудобство, чем быть в холоде, но с комфортом. Я пытаюсь отвлечься от мыслей, но они стойкие. Сенна! Сенна! Сенна! Мои мысли звучат как Юл Бриннер. Не женский голос, не мой, голос Юла Бриннера (Прим. ред.: при рождении Юлий Борисович Бринер — американский актёр театра и кино русского происхождения с швейцарско-бурятскими корнями). Из «Десяти заповедей».

— Заткнись, Юл, — шепчу я.

Но он не затыкается. И не удивительно, что я не замечала этого раньше. Правда более запутанная, чем я. Если я права, мы будем дома в ближайшее время, Айзек со своей семьёй, я со своей. Хихикаю. Если я права, то дверь откроется, и мы сможем добраться до места, где есть помощь. Всё закончится. И это хорошо, потому что у нас осталось около десяти поленьев. Когда пальцы на ногах оттаивают, я встаю и направляюсь вниз, чтобы рассказать ему.

Айзека нет на кухне. Я останавливаюсь на мгновение у раковины, где он обычно находится, глядя в окно. Кран протекает. Я смотрю на него минуту, прежде чем отворачиваюсь. Виски, которое мы пили несколько ночей назад, всё ещё на столешнице. Откручиваю крышку и делаю глоток прямо из бутылки. Губы обжигает. Интересно, делал ли Айзек то же самое. Я вздрагиваю, облизываю губы, и делаю ещё два глубоких глотка. Смело иду вверх по лестнице, размахивая руками. Я узнала, что, если двигать всеми конечностями сразу, то можно ненадолго прогнать холод.