— Товарищи, дорогие мои, рад бы, да не могу. Срочно вызывают в Москву, — оправдывался я, стоя у трапа и выжидая время, необходимое на прогрев дизелей.

— Не теряйтесь там, товарищ Любимов! Держитесь! Стойте крепко! — посыпались в ответ напутствия. Народ шестым чувством ощущал, что в этот день произошёл крутой поворот и мне предстоит объясняться с товарищами по партии. Подбадривающие выкрики действительно придавали мне уверенности.

Наконец "Буревестник", так и не дождавшись Кожанова, дал ход и мы пошли на юг и ближе к левому берегу, чтобы нас потеряли из виду. Когда яхту отделяло от собравшихся меня провожать не меньше трёхсот метров водной глади, я заметил, как сквозь толпу к самой реке сумели продраться чекисты во главе с Ворониным. Чувствую, икота мне обеспечена. Что обо мне сейчас думает начальник областного УНКВД не хотелось и думать. Ничего, потерпит. Всё равно в ночь никто не вылетает, а поездом, в любом случае, получится дольше. До темноты мы успели спуститься по реке до Кировского района, вернувшись на место первой стоянки. Оттуда я послал краснофлотца с приказом найти первого же милиционера, чтобы тот сообщил по команде где находится "Буревестник". Глубокой ночью, около двух, к катеру подъехал ГАЗик, откуда горкомовские работники извекли вусмерть пьяного, находившегося в почти бессознательном состоянии, бывшего наркома и с рук на руки передали молодой жене, которая всё это время не находила себе места, требуя вернуться и искать её супруга. Надо сказать, что последний, судя по содержанию его желудка, которое он вытравил прямо на палубу, набрался так совсем не в гордом одиночестве, а, судя по всему, угодил на банкет, устроенный по случаю митинга руководством города. Иван Кузьмич — человек совсем не крупный. Много ли ему надо? А тут ещё и стресс, стопроцентно вызванный моим выступлением. Спустя пять минут заявились и чекисты, едва не столкнувшись на подъезде с вихляющей из стороны в сторону горкомовской машиной. Старший группы, лейтенант НКВД, заявил о твёрдом намерении не только дежурить в машине до утра, когда мне надлежит выехать на аэродром, но и выставил пост на мостике "Буревестника", наплевав на все приличия. Мои заверения, что я от него никуда не денусь и не стоит так себя утруждать, должного эффекта не произвели. Понятно, у него приказ, спущенный с таких высот, что исполнителю страшно и подумать. Махнув рукой на всю эту свистопляску, я заявил, что все могут сходить с ума как хотят, но тихо, чтобы не мешать мне спать оставшиеся до рассвета неполные три часа.

С восходом солнца, когда первый тонкий лучик блеснул над заволжской степью и проник сквозь иллюминатор внутрь каюты, я сам, без будильника, проснулся. Видимо, сказывалось нервное напряжение вчерашнего дня. Впрочем, новый обещает быть не менее интересным. Быстро собрав самое необходимое, по сути, только гигиенические принадлежности, я, поцеловав Полину и наказав ждать меня через два-три, максимум, четыре дня в Севастополе, отправился на машине чекистов на ближайший аэродром.

Самолёт для меня, ставший уже почти родным АИР-5, был подготовлен ещё вчера, но некоторое время ушло на поиски пилота. Наконец его, заспанного и запихивающего в себя на ходу остатки завтрака, доставили к машине, после чего мы пошли на взлёт. Лётчик, к моему удивлению, оказался калмыком. Его отец всё так же пас стада на бескрайних прикаспийских просторах, а этого позвало небо. Времена сейчас такие, что кое в чём желания очень даже совпадают с возможностями. "Сын степей" полностью оправдывал эпитет, данный представителям его народа Пушкиным, поскольку ориентировался на местности, непривычному человеку казавшейся абсолютно однообразной, превосходно. Было полное впечатление, что он, пролетая на малой высоте, подмечал в какую сторону и с какой силой ветер клонит степные травы и сообразно этому корректировал свой курс.

По опыту многих прошлых перелётов я рассчитывал быть в Москве к вечеру, но в этот раз впервые столкнулся с так называемой "эстафетой". Едва только мой самолёт показывался над аэродромом промежуточной посадки, как другой, со свежим пилотом, уже ждущий меня, начинал прогревать двигатель. Времени на земле хватало разве что отлить прямо в поле и пересесть в новую машину, которая тут же шла на взлёт. До Борисоглебска летели вместе с двумя сержантами-чекистами, но они, при пересадке, не последовали за мной, а остались с летуном-калмыком. Так, всего за пять часов, с пересадками в ещё Тамбове и Рязани, я преодолел почти тысячекилометровое расстояние до Москвы. Благо погода, по-настоящему летняя, жаркая, баловала.

На центральном аэродроме меня уже ждали. Только мы вырулили с лётного поля и остановились, как к самолёту подрулил чёрный "Тур" со знакомым до боли номером. Дверцу мне, конечно, открыть никто не вышел, не дослужился, пришлось самому. Только я оказался в салоне, Берия коротко скомандовал:

— Поехали!

Нет, не Гагарин. Совсем. Слово то же, но интонация… Будто синтезатор какой эти звуки издал, а не живой человек.

— Куда, товарищ комиссар госбезопасности первого ранга? — спросил я, затаив дыхание, но тут же, спохватившись, выпалил, — Здравия желаю!

— В Кремль, товарищ капитан госбезопасности, здравствуйте, — также бесцветно, глядя в сторону от меня в окно, ответил нарком.

— Плохо, — сказал я будто сам себе, — Если б сразу в тюрьму, то на обед успел бы. А то у меня сейчас в животе низы против верхов натурально революцию устраивают.

Берия повернулся ко мне, чуть помедлил, потом потянулся к шкафчику-столику между сиденьями второго ряда и, открыв дверцу, достал обычный газетный свёрток, чуть замасленный.

— Ешьте, — видя, что я мнусь, он смягчился и добавил. — Не беспокойтесь, свои, домашние, Нино пекла.

— Спасибо, — в смущении от такого жеста, буркнул я и принялся уплетать пироги с мясом и сыром за обе щёки. Сожрать всё было бы, наверное, неприлично. Хотя Бог их там, кавказцев, разберёт, какие у них обычаи гостеприимства и подходят ли они сложившейся ситуации. Берия терпеливо дождался, когда я заверну газету обратно и сам убрал свой гостинец в ящик.

— Вы сказали про тюрьму, — спросил он, снова став подчёркнуто отстранённым. — Чувствуете за собой вину?

— Нет, — коротко ответил я, отрицательно помотав головой, и полез в нагрудный карман, достав свёрнутый вчетверо листок. — Вот, рапорт о контакте с британским дипломатом.

Лаврентий Павлович молча кивнул и, взяв бумагу, углубился в чтение. Мне показалось, что на это он затратил больше времени, чем я накануне, когда писал, стараясь передать беседу дословно и не упустить никаких подробностей. Разглядывать начальника сбоку было неудобно во всех смыслах, я уже было подумал, что тот просто пялится в текст, чтоб потрепать мне нервы, как он потянулся за портфелем и, расстегнув его, убрал рапорт. И только после этого, он принялся меня отчитывать, причём всё так же равнодушно.

— Ругать вас и воспитывать уже поздно. Не знаю, что вы там в Сталинграде наболтали такого, что весь город второй день гудит, как растревоженный улей, с этим партия будет разбираться. Но рапортом этим вы уже подписали себе приговор. Не понимаю вас. Как же вы могли, имея в виду вашу позицию в отношении врагов СССР, разгласить ставшие вам случайно известными сведения, явно относящиеся с гостайне, да ещё в личных целях? — похоже, удивление наркома было совсем не наигранным. Он действительно не ожидал от меня такого. — Почему вы не запросили время на размышление и не перенесли встречу? Почему не доложили обо всём сразу? Если бы это было целесообразно, разве мы не смогли бы начать с англичанами игру с обменом информацией, но безопасно для нас? Зачем было подставлять Кожанова, ставить под удар источники военно-морской разведки? Вы представляете, каких усилий стоит добыть из Японии хотя бы крупицу ценных сведений? Конечно, вы не оперативник, но элементарный здравый смысл у вас должен же быть?

— Удивить — значит победить, товарищ комиссар госбезопасности первого ранга. Вариант отложенной беседы, без сомнения, противной стороной был предусмотрен. А так я вынудил британца импровизировать на месте, отступая от плана. К тому же, в этом случае, к моей информации больше доверия, ведь явно я не мог готовить дезу заранее.