— Какой из меня работник? Я старый и больной. Мне уже шестой десяток. Если бы я был поздоровее да помоложе, видели бы они меня здесь! Давно б уже был далеко отсюда.

— Врешь ты, дядька. Какой же ты старый, если у тебя ни одного седого волоска нет? Шевелюра как у молодого.

— И эти собаки так подумали. А мой отец прожил восемьдесят шесть лет — и тоже ни единого седого волоска. Это у меня от отца.

— От отца или не от отца, а в дальние края поедешь…

Дядька кряхтит, не соглашается:

— Это мы еще поглядим.

Опять стало тихо.

Все прислушиваются, что делается за стеной.

Спустя некоторое время открылись ворота, вошли немец с переводчиком и женщина в белом халате. Немец заговорил по-своему, переводчик перевел:

— У кого короста, лишай, подойдите сюда.

Только одна женщина из угла начала протискиваться к воротам. Подошла, остановилась.

— Раздевайтесь, — сказала врач.

— Здесь? — удивилась женщина.

— Конечно, здесь.

Женщина начала нерешительно расстегивать на себе кофточку.

— Быстрее, быстрее, — поторапливала ее врач.

Женщина разделась, прикрывая руками грудь.

В сарае было холодно, сыро, немец, переводчик и врач одеты в пальто и плащи.

Женщина опустила вниз покрасневшее от стыда лицо и скинула все остальное.

— Повернитесь еще, еще, — командовал переводчик.

— Лишай, — сказала врач.

Женщине разрешили одеться. Не успела она застегнуть пуговицы на кофточке, как ее вытолкнули из сарая. Многие с завистью смотрели ей вслед.

— Больше нет заразных?

К переводчику подошла другая женщина, но не успела она объяснить, в чем дело, как ее прогнали.

Я бросилась к врачу, который уже собирался уходить.

— Тебеце у меня, — закричала я на весь сарай. — Тебеце!

Я понимала: это мой единственный и последний шанс. Иначе для меня отсюда только одна дорога — в Германию.

Я стала говорить переводчику о своей болезни, уверять, что мама вот-вот должна принести документы, подтверждающие туберкулез у меня. Худая, как щепка, посиневшая от холода, я плакала и кашляла. У меня горели глаза и, наверное, поднялась температура…

Подъехали две машины, крытые брезентом, и остановились возле нашего сарая. Переводчик обратился к немцу. Тот посмотрел на меня и буркнул в ответ.

Я подумала: сейчас меня вытолкают за ворота, как ту женщину, и я побегу домой. Кивком головы Антон показал мне на выход. В сопровождении полицая я вышла из хлева. Я радовалась, хотя понятия не имела, куда ведет меня полицай. Позади я услышала крики и плач. Людей загоняли в машины, сейчас повезут на вокзал, где их ожидают товарные вагоны. Оркестр на перроне будет играть марши, чтобы заглушить крики и плач.

Мы с Антоном дворами вышли к улице невдалеке от Западного моста и, не доходя до Ленинградской улицы, свернули в переулок налево. Антон подвел меня к двухэтажному кирпичному дому. Дом стоял без окон, даже рам не осталось. Мы вошли в дом, поднялись по лестнице на второй этаж, заглянули сначала в одну комнату, потом в другую. В комнатах гулял ветер. Печи были наполовину разрушены, возле них валялась груда кирпичей. Со стен свисали рваные обои.

— Видишь обои? — спросил Антон.

— Вижу.

— Ты их должна оборвать. Чтоб ни кусочка на стенах не осталось.

— Я не дотянусь.

Полицай вышел. Через минуту он вернулся и поставил на пол табуретку.

— Надо содрать все обои? — спросила я, оглядывая большую комнату и прикидывая, сколько времени займет эта работа.

— Не только в этой комнате, но и во всем доме, — приказал Антон и добавил: — Не вздумай бежать! Под землей найду. Запомни!

Он вышел. Я не знала, куда он направился. Может быть, в соседнюю комнату, а может быть, остановился за дверью, караулит меня. Я осталась одна в холодной пустой комнате. Что делать? Неужели отдирать эти противные обои, когда совсем близко, за этими дверями, свобода. А вдруг там стоит полицай? Этот противный Антон. Он же пристрелит меня, и ему за это ничего не будет. Подумаешь, какая-то сопливая девчонка! Стою, размышляю, а ноги сами несут меня к двери. Вдруг он нарочно оставил меня одну, чтобы я убежала? А я еще раздумываю. Я быстро сбежала вниз. Антон стоял у выхода и смотрел на меня.

— Пристрелю, как щенка, — процедил он сквозь зубы и снял с плеча карабин.

Я пулей взлетела вверх. Сердце сильно колотилось. Немного отдышавшись, я встала на табуретку, дотянулась до обоев, отставших от стены, и рванула их на себя. Сверху на меня посыпалась штукатурка. Я закашлялась от пыли, из глаз потекли слезы, быстро спрыгнула на пол и села на табуретку. Что бы такое придумать?

Я нашла обломок доски, несколько гвоздей. Куском кирпича три гвоздя прибила к доске, загнула их на конце. Получился крюк. Теперь крюком я могла отдирать обои, стоя на полу. Грязь в глаза не сыпалась, и дело пошло быстрее. Только по-прежнему было много пыли. Она попадала в горло, и я кашляла, сплевывая черную слюну.

Болели руки, плечи, я ободрала обои в одной комнате, перешла в другую. Не успела закончить — пришел полицай. Работа моя ему не понравилась.

— Медленно работаешь, нужно было во всем доме почистить, — сказал он.

— Я же больная и так много сделала.

— Завтра закончишь.

Мы молча шли по городу. Темнело, лил дождь. Я подставляла под дождь лицо и руки, чтобы хоть немного смыть грязь. Антон опять вел меня в сарай. Мысли были тоскливые. Я промокла насквозь, а в сарае холодно. Еще одна ночь, и мне конец. Наверное, у меня уже началось воспаление легких. Все тело ноет, не пойму только, от работы или от болезни.

Возле сарая меня ждала мама. Я бросилась к ней. Из глаз у меня текли слезы. Мама тоже заплакала.

— Доченька! Пойдем домой, я принесла документы, тебя отпустили.

Поскорей оставить позади это проклятое место! Мы с мамой всю дорогу почти бежали.

Мама выкупала меня в корыте, уложила в постель, я вся горела. Мама поставила банки, но это не помогло, бил озноб, душил кашель. Я пила горячую воду с сахарином, обжигала губы, но согреться не могла. Протопили печку, но я по-прежнему задыхалась от кашля.

Витя, уходя на работу, пообещал достать лекарство. Мы надеялись, ему удастся прибежать домой в обеденный перерыв.

И Витя прибежал.

— Это самое лучшее лекарство. Пей, не бойся. Я сам отсыпал из коробки.

— А как оно называется? — спросила мама.

— Забыл. Это от воспаления легких.

Он схватил кусок хлеба и побежал обратно, чтобы успеть на работу к концу обеденного перерыва.

Какое лекарство принес Витя — до сих пор не знаем, но я стала поправляться. И однажды я спросила у мамы:

— Почему меня сразу отпустили? Как ты смогла раздобыть документы?

— И не спрашивай, — ответила мама, — пришлось побегать. У меня сохранился твой довоенный рентгеновский снимок. Помнишь, ты болела? Взяла снимок, достала курицу и отнесла доктору, который рентген делает. Поначалу он не хотел давать справку, что у тебя туберкулез, а когда увидел курицу — дал.

— А где ты взяла курицу? — спросила я.

— Взяла… — сказала мама и замолчала.

15

Витя сидит дома, и я очень рада. Мы так редко с ним видимся. Его почти никогда не бывает дома. Даже после работы, усталый, он полежит немного и опять собирается куда-то. Скажет: «К Полозовым», а сам идет в противоположную сторону. Я давно это заметила. Однако молчу, знаю: раз не говорит правду, значит, так надо.

Тайком от всех Витя дал мне листовку. Я прочитала: «1 октября 1943 года освобожден первый город на белорусской земле — Костюковичи». Значит, скоро наши будут в Минске. Витя показал листовку, чтобы подбодрить меня.

До чего же хороший у меня брат! От Вити я узнала, что Неля уже дома.

Дверь у нас всегда закрыта на ключ. Мама боится: вдруг нагрянет полицай и отберет швейную машинку.

Скрипнула калитка. Витя бросился к окну, мама насторожилась.