И началось тогда. И грохот отдаленной

Доподлинной грозы, и грохоток речей

Весьма сомнительных одной объединенной

Текли симфонией, друг с другом споря в ней.

Министров чехарда над грязью беспардонной

Превесело велась. Крича: «Вези скорей!»,

Коня истории седлали те артисты,

Которых правильней назвать — авантюристы.

Различных гетманов видали мы тогда,

Петлюр, Деникиных мы всяческих знавали…

Чтоб рыбки наловить, пока мутна вода,

Трепали языком они и убивали;

«Ура» и «караул» сливались иногда,

И шлюхи в бантиках пунцовых щеголяли,

И «рыцарь вольности», «защитник вечных прав»,

Страну распродавал, свой идеал поправ.

Я был полуслепым в те годы, но по мере

Того как прозревал — я многое узнал:

И ветер гнул людей, и кое-кто в партере

При виде клоуна ладоши отбивал,

И краснобай-делец, остря и лицемеря,

Святыню опошлял, и старый либерал

Себе доказывал, наивностью богатый,

Что, дескать, лошади отнюдь не виноваты.

А тот, кто сеял, жал и уголь добывал,

Отстраивал мосты через моря и бездны,

Кто до сих пор одним лишь правом обладал —

Смерть в плату получать за труд многополезный, —

Тот голову тогда всё выше подымал,

Хоть путь лежал пред ним холодный и железный,

Хоть шел он, падая среди крутых громад,

Но ленинский гудел в его ушах набат.

В тропинках путаных я жизни видел поле,

Я видел множество путей-дорог кругом.

Мой путь меня привел однажды к ветхой школе:

Я, сидя за столом, а этот стол был хром,

Смотрел, как Петрики, Маруси, Грици, Оли

Глядят во все глаза на карту над столом,

Все посетив моря и заодно приметя,

Какие звери есть забавные на свете.

В года позднейшие учеников моих

Случалось мне встречать — окрепших, загорелых:

Одних на тракторах, за книгами других,

Одних в родном селе, других в иных пределах.

Я семена добра старался множить в них

И счастлив потому. Теперь они меж смелых

И славных воинов страны своей родной

Собою жертвуют для матери святой.

Привет вам, Петрики, Маруси, Оли, Грици,

По отчеству давно вас величать пора

И полным именем, а детским не годится:

У вас уж и самих, быть может, детвора,

И воду знаний пьет из общей нам криницы,

А очень может быть, сегодня иль вчера

Солдатами уже ребятки стали эти…

Но как поверит мать, что дети — уж не дети!

Земля кругла, и нет ей потому конца,

Но не по кругу мы ведем свое движенье.

Похожи часто мы на бедного пловца:

На берег выбраться одно его стремленье,

Чтоб там… Но лучше я от своего лица

Вас в клуню приглашу, в Денисовы владенья.

Где яблоньки его (немного их) стоят

И называются весьма солидно — сад.

Лет пять тому назад, еще перед войною,

Свое родимое я посетил село.

И наше общество не очень молодое

В той клуне дружеской беседу завело.

Там были — брат Богдан, согнувшийся дугою

(Но взор его живой еще горел светло),

Я — жизнью трепанный, еще Иван Клемацкий.

Денис же возглавлял симпосион рыбацкий.

Иван Данилович Клемацкий был рожден

Для мирных заводей, протоков и затонов.

Стреляя кроншнепов и уток тех сторон,

Владетельный их князь, хранитель их законов,

Здесь в одиночестве спокойно плавал он,

Служил же вообще проводником вагонов

(Железные пути манили романчан),

Но только на воде — как дома был Иван.

Воспоминаниям мы встречу посвятили,

Явленья ж и слова на свой обычный лад,

Однако новою, не прежней, жизнью жили:

Конюшни знатные, обширнее палат,

В полуготическом колхоз построил стиле,

До леса дальнего тянулся юный сад,

А сын Денисов — Петр — ходил в костюме новом

И бригадиром был колхозным образцовым.

Клемацкий — музыкант, удильщик и стрелок —

Впал сразу в лирику: «Мы долго не протянем…

Где Родион? Где Гриць? Уж он отпел свой срок.

Где Рыльский наш Иван?.. И мы землею станем,

И вырастет из нас — крапива-лопушок…»

Денис не выдержал: «А ну, Фадеич, грянем!» —

Мы песню грянули, и песня та была

Такой, что смолкли все во ржи перепела.

Денисиха на нас смотрела и крепилась,

И — ну подтягивать и сыну помогать!

Запела детвора (вся бражка взгромоздилась

На новенький плетень — он продолжал стоять,

Ограда ж прежняя от ветерка валилась),

Запели яблоньки, — в саду их было пять.

Одно вступало в хор, другое лишь внимало…

Но было песне той земли и неба мало.

Нет старости для нас, и смерть нам не страшна!

Я Заньковецкую Марию вспоминаю.

Раз «Черноморцы» шли. Легко вела она

Лукавый танец свой… Как описать — не знаю —

Всю грацию ее? Казалось, лишь одна

В подлунном мире есть такая молодая;

Казалось, ни один волшебник-чародей

Вовеки не создаст таких вторых очей.