Едва Петрова заходила с сумкой в госпиталь, как её окружали раненые, которые уже могли передвигаться.

 Петрова уже раздала письма, газеты. Но раненые не расходились.

 — Тётя Глаша, а Кулешу?.. Опять нет ничего?

 — Ребятушки! — говорила Петрова. — Не разрывайте вы моё сердце на части. Сама понимаю беду...

 И вдруг — весточка. Долгожданная! Сегодня в сумке у Петровой письмо.

 Кулешу — от Ахмедова.

 Заторопилась тётя Глаша в госпиталь — а тут воздушная тревога. Застучали зенитки. В небе заклубились дымки разрывов.

 Сунься-ка на улицу, схватят — и в бомбоубежище. Да ещё накажут за нарушение правил.

 Почтальоны, томясь, сидели с наполненными сумками.

 Наконец в репродукторе щёлкнуло, и зычный голос объявил:

 «Отбой воздушной тревоги! Отбой...»

 Петрова первой бросилась к выходу, но пошатнулась и села на табурет.

 Подружки-почтальоны — к ней.

 А Глаша:

 — Не пугайтесь, девушки, я здорова. Идите. Отдохну — и за вами.

 Каждая, уходя, сняла с полки пакетик — свой дневной паёк хлеба.

 Ломтик — два раза откусить. Это был для ленинградцев и завтрак, и обед, и ужин.

 Но тётя Глаша и этого не съедала. Тайком от подруг клала пол-ломтика в другой пакет. Очень уж одна из девушек-почтальонов страдала от голода. Даже плакала.

 Глаша считала себя крепкой, выносливой. Но, как видно, чересчур понадеялась на свои силы. Теперь и с табуретки не встать.

 «Ничего, ничего, — подбадривала она себя. — Хлебушка поем да кипяточком запью. Ножки и побегут».

 Вдруг будто гром ударил в комнате. Пол так тряхнуло, что Глаша упала с табуретки. В ту же минуту сделалось ослепительно светло.

 Глядит — а стена отделилась от потолка и разваливается на части.

 «Снаряд! — подумала Глаша. — Фашистская артиллерия ударила!»

 Каким-то чудом уцелела полка. На ней по-прежнему белел пакетик.

 Глаша, охая от ушибов, медленно поползла к полке. Взять хлеб.

 И только теперь заметила, что в противоположном конце комнаты начался пожар.

 Ахнула тётя Глаша...

 Горела её сумка с письмами. Это расплескался и вспыхнул керосин из коптилки.

 Глаша повернула назад.

 Стащила со стола сумку, а она уже вся в языках пламени.

 Глаша навалилась на этот костёр, стала тушить огонь.

 Обнимая сумку, выскочила на улицу.

 Здесь, в сугробе снега, дотушила пламя.

 И сразу вспомнила про хлеб.

 Но ни полки уже, ни пакетика. Всё завалено битым кирпичом...

 Почтальон Петрова, с ожогами на лице и руках, в обгоревшем ватнике, вышла на работу.

 «Нет, не разнести писем!» Она прислонилась к забору. Сумка выпала из её рук.

 Мимо, гудя и завывая, промчались пожарные машины.

 Тётя Глаша даже руку не подняла, не попросила помощи.

 «Пожарные не имеют права останавливаться. Где-то там горит или, быть может, надо спасать людей».

 Из-за угла показался грузовик.

 Глаша приободрилась.

 — Стойте, товарищи, стойте! — Она размахивала письмом с обгоревшими уголками. — Мне бы только до госпиталя!

 Грузовик был полон солдат, и командир, повернувшись к Глаше, постучал пальцем по своим часам: мол, некогда!

 Глаша поняла, что солдаты спешат в бой.

 Машина у них была пятнистая. Такие машины — невидимки для врага.

 А время шло...

 Глаша с замиранием сердца подумала:

 «Где взять силушки, как же доставить письмо?.. Ах, Кулеш, ведь вот оно, твоё спасение! Только поспеет ли к тебе?»

 По улице брели двое — старик и девочка. Впрягшись, тянули санки.

 На санках чайник с водой — всего только и груза, но старик и девочка трудились вдвоём.

 Остановились передохнуть.

 «А ведь ей годочков семь-восемь! — Глаша улыбнулась девочке. — Да и глазёнки смекалистые... — И тут же с волнением подумала: — Такая может выручить».

 — Девочка, хочешь быть почтальоном?

 Ребёнок деловито сморщил брови:

 — Это как? По-правдашному?

 Тётя Глаша кивнула:

 — По-правдашному. Вот письмо. Надо снести в госпиталь раненому.

 Ребёнок подержал письмо.

 — Знаю, где госпиталь. — И вдруг лукаво прищурился: — А я и не девочка вовсе! — Он высвободил из тёплого платка лицо: — Глядите, я мальчик. Я Ванюша!

 Старик рассердился на тётю Глашу. Заворчал: мол, это безобразие — среди улицы хватать чужих детей и превращать их в почтальонов!

 А мальчик — к деду:

 — Нет, отпусти! Нет, отпусти!

 Родители у мальчика, оказывается, были на фронте. А дед от себя внука — ни на шаг.

 Мальчик уже в слезах.

 — Папа отпустил бы. И мама отпустила бы!

 Видит Глаша — упрямого старика не переспорить. Делать нечего — хоть каждая минута дорога, пришлось потерять время, рассказать про Кулеша и Ахмедова. Старик встревожился. Забормотал в бороду:

 — Ах ты, беда какая... Вот беда... — Да как напустится на внука: — Ну, чего рот разинул! Слышишь — солдат-герой может помереть. Бери письмо, беги!

 Глаша вмешалась:

 — Бежать, мальчик, не надо. Силёнок не хватит добежать. Иди спокойно, ровненько... И письмо в руки не дам. А вот так...

 Она засунула письмо мальчику под пальто, на грудь. Снова укутала его тёплым платком. Спереди крест-накрест, концы платка под мышки — и завязала на спине узлом.

 Поцеловала мальчика:

 — Ну, ступай, Ванюша, почтальон мой!

 Старик спросил у женщины полное имя-отчество, сел на краешек санок и показал свободное место по другую сторону чайника.

 — Отдохнём, Глафира Ивановна. Вы, кажется, совсем больны. На вас лица нет.

 Тётя Глаша села и сразу забылась.

 Очнулась она от шума подъехавшей машины и громких голосов.

 Глядит — в кабине, рядом с шофёром — Ванюшка. Да какой важный, даже с места вставать не хочет!

 А выскочивший из машины санитар в белом халате уже засуетился возле Глаши.

 Он освободил её от тяжелой почтовой сумки, бережно взял под руку и стал усаживать в машину.

 — Ай-яй, — говорит, — тётя Глаша, уж не болеть ли вздумали? Нет, нельзя почтальону болеть. Кто же тогда солдату весточку принесёт?

 Глаша через силу улыбнулась.

 — А как Кулеш? — спросила она.

 — Ожил. От письма совсем ожил! Всех в гости требует! Садись и ты, дедушка, подвезём. В чайник тебе кипяточку нальём!

 И санитарная машина, вздымая снежную пыль, помчалась к госпиталю.

Стоит Дуня у станка. Работает, а слёзы кап да кап.

 Подошли подружки:

 — Что с тобой, Дуняша? Станок разладился?

 — Нет, — отвечает, — станком довольна. Прядёт, ниточку не порвёт.

 — Может, с непривычки руки болят?

 — Нет, — отвечает, — размялись руки. Уже план перевыполняю.

 — Дунька, так тебе петь да радоваться! А у тебя глаза красные. Признавайся, почему плачешь?

 А был большой праздник. Страна отмечала День Победы. Всюду флаги, цветы, счастливые лица людей.

 Тут и всплакнула Дуня над своим одиночеством.

Призналась подружкам, что одна она на всём свете.

 — Папа, — говорит, — и мама погибли, защищая от фашистов Ленинград. А меня с маленьким братом разлучили...

 Подружки в один голос:

 — Как так разлучили? Кто посмел обидеть сирот?

 А дело было вот как. Пришёл в Ленинград приказ — всех ребятишек вывезти в тыл.

 Дуняша помнит себя в вагоне поезда.

Вдруг грохот, всё опрокинулось, полетело кувырком...

 Кричат:

 «Воздушный налёт! В паровоз попала фашистская бомба!»

Перепуганную девочку увели с места крушения за руку.

 А Серёжа, хотя он и постарше сестрёнки, идти не смог. Его унесли раненого.

 Подружки посовещались и говорят: