А всадником был молодой призывник из того же колхоза. Он сам в колхозе этого коня вырастил. С ним и на службу пришёл к нам в кавалерию.

 Звали молодого бойца Иван Мотыга. Серьёзный такой парень, к своему коню никого не подпускал.

 «Ладно, — думаю себе, — дай случай, сяду на твоего коня — за хвост не удержишь».

 А случая и ждать не пришлось. В воскресенье назначили в лагере для бойцов кино. Я был посыльным при клубе.

 — Скачи, — говорит начальник, — в город, привези новую картину.

 Я в конюшню да к Голубчику.

 Оседлал коня, вскочил верхом и — ходу.

 Пошёл конь, хорошо пошёл, с ветерком.

 Канава — он через канаву, изгородь — он махом через изгородь. Только в седле держись!

 Впереди была речка.

 «Ну, — думаю, — с этаким конём нечего и крюк делать, на мост заезжать. Напрямик перемахнём через речку!»

 Вошёл конь в воду.

 Я — ноги из стремян, чтобы сапоги не замочить. Сапоги на мне новые, хромовые. Выходной день, да ещё в город еду.

 Конь в воду глубже, я выше ноги — под самый подбородок задрал.

 И вдруг посреди речки конь остановился.

 — Но, но, Голубчик, пошёл!

 А он ни с места.

 Чувствую — штаны уже подмокли, вода в карманы мне льётся.

 Я его хлыстом, хлыстом!

 А конь и ухом не поводит. Не больно ему. Хлыст по воде шлёпает, а конь под водой, только голова наружу.

 Полчаса он продержал меня так — ногами кверху. Минута в минуту полчаса — словно часы не у меня на браслетке, а были у него перед глазами.

 А потом вздохнул и вышел на берег.

 Тут я сообразил, что он купался. Как раз в это время и как раз на полчаса Иван Мотыга водил его в речку купаться.

 Ну, уж тут хлыст его достал. Стеганул я коня — он опять прямиком по полю.

 «Нет, — думаю, — шалишь. Теперь поедем по дороге. А то опять какой-нибудь фокус придумаешь. Так мы и кинокартину не привезём».

 Выехали мы на дорогу. День праздничный — навстречу нам деревенские парни с гармошкой. Идут, приплясывают.

 Гляжу — и конь мой пошёл вальсом... То ножку вправо, то ножку влево, приседает и на месте кружится.

 — Товарищи, — кричу, — перестаньте играть!

 А те хохочут. Гармонист ещё пуще заиграл — ещё быстрее подо мной конь закружился.

 Вспотел я даже.

 По счастью, гармонист марш заиграл. Тут мой конь, рванув с места, понёс меня дальше. Едва я из седла не вывалился, но уж рад был, что от музыкантов ускакал.

 Ну, конь! Уморил!

 А он шагает себе, хвостом помахивает, будто дело его и не касается.

 Зло меня взяло.

 — Сворачивай, — говорю. — Не видишь, куда дорога в город?

 Да как рванул ему голову набок. А конь и повалился.

 Подогнул передние ноги, встал на колени — и лёг, растянулся посреди дороги.

 Я забегал около него. Ах ты, беда! Надо же было так дёрнуть повод! Наверное, это сигнал ему: «ложиться».

 — Голубчик, — говорю, — вставай, что ты! Мы же не на войне, чтобы ложиться. Никто в нас не стреляет. Гляди, я без винтовки. Ну же, поднимайся!

 Толкаю коня, и хлыстом его, и за хвост кручу, — а он только рыжим глазом на меня щурится.

 Бился я, бился около него и вижу: Иван Мотыга по дороге шагает. Идёт, не торопится, папироска в зубах. Пешком нас догнал.

 Подошёл, шепнул какое-то секретное слово Голубчику в ухо — конь и вскочил на ноги.

 Иван усмехнулся.

 — Садись, — говорит, — поезжай за кинокартиной. Бойцы уже в клубе, и начальник ругается.

 — Нет, — говорю, — спасибо. Он и в воде меня выкупал и в пыли вывалял. Поезжай сам на своём Голубчике!

 Иван вскочил в седло и поехал в город.

 А потом, уже в лагере, он назвал мне секретное слово.

 — Мало ли на войне, — сказал Иван, — ранят меня или что, тогда возьмёшь моего коня, послужит он тебе. А поймают его враги... нипочём Голубчик не будет служить врагу!

КУСАЧКИ

Это щипцы такие — кусачки. Можно гвоздь перекусить, можно проволоку. Лежат щипцы в сумке у связиста с разным другим инструментом.

 Работа связиста известная: связь прокладывать. Тут ему и помогают кусачки. Поглядеть на них — простые железные щипцы. А могут кусаться. И крепко кусаются, когда нападает враг.

 Было это в годы Великой Отечественной войны в предгорьях Кавказа. Вот уже куда забрались наглые немецко-фашистские захватчики.

 Наши войска укрепились среди скал и ущелий.

 Стоят насмерть. Фашистам дальше не пройти.

 Но сколько можно терпеть перед собой фашистские рожи?

 В штабе знали, что солдаты рвутся в бой. Ребята геройские! Но для победы мало геройства. Враг сильный, хорошо вооружён, и чтобы уничтожить его наверняка, надо хорошо подготовиться.

 Этим штаб и занимался. Каждую ночь из тыла наши артиллеристы поднимали в горы всё новые и новые пушки, миномёты и другую боевую технику.

 Делалось всё в глубокой тайне. Наши наблюдатели зорко следили и за воздухом и за окрестностями гор. Опасались вражеских разведчиков.

 В штабе шли последние приготовления к разгрому врага.

 И вдруг разведка доносит: «Наши планы раскрыты! Фашисты пронюхали о наступлении и спешат поглубже зарыться в скалы».

 В штабе переполошились. Надо менять планы и наступать немедленно, пока фашисты не успели запрятаться. А то как выдолбят себе в скалах норы — оттуда их никаким снарядом не вышибешь!

 Решено было штурмовать врага на рассвете.

 Начальник штаба расхаживал по землянке и беспокойно спрашивал:

 — А как у нас связь с полками? Надёжна ли?

 Каждый понимает, что нельзя вести бой без надёжной связи.

 И связисты в эту ночь перед боем не смыкали глаз. То и дело они поднимали с аппаратов телефонные трубки — проверяли, как действует сигнал и хорошо ли слышно. Потом докладывали:

 «Всё в порядке, товарищ начальник штаба. Связь действует!»

 Но вот один из связистов встал от аппарата.

 — А у меня не в порядке, — сказал он. — Осколком, что ли, царапнуло по проводам. Слышимость пропадает... Разрешите, товарищ начальник, пойти проверить линию?

 Это был Казанов. Парень баскетбольного роста, он стоял перед начальником, упёршись головой в потолок землянки. И всё равно не мог распрямить колени.

 — Идите, — сказал начальник, — и побыстрее возвращайтесь. Только одного я вас, Казанов, не пущу. А вдруг нарвётесь на засаду? Берите напарника.

 Казанов усмехнулся в усы. Этот добряк великан всегда посмеивался над чем-нибудь.

 — Товарищ начальник! — взмолился он. — Отпустите одного. С напарником мне только морока. Вдруг его ранят — нянчись тогда с ним!

 Все в землянке рассмеялись. А Казанов, не мешкая, сумку с инструментом в охапку, голову просунул под ремень автомата — и за дверь!

 Глядит — снаружи светло, взошла луна. Чёрная телефонная проволока так и поблёскивает между камней у нагорной дороги.

 Казанов выждал, пока луна скрылась за облаками, и пополз.

 Порядочно уже прополз. Телефонные провода змейкой побежали в гору. Там, на перевале, держит позицию наша пехота.

 В темноте нащупал узелок — и вдруг чувствует: из узелка торчит не одна проволока, а две.

 «Что за напасть? Откуда вторая?»

 Осторожно, из рукава, посветил себе электрическим фонариком.

 Глядит — своя, чёрная проволока. А в неё словно впилась чужая, жёлтая.

 Фашистская! Разговоры подслушивают. Вот откуда враг знает про наши дела!

 Ух как взъярился Казанов. Отстриг шпионскую проволоку — и ну кромсать её кусачками, ну кромсать!

 Однако опомнился: «Не то делаю, не надо горячиться... — И убрал кусачки. — Зачем уничтожать жёлтую проволоку? Она нам службу сослужит».

 И залёг в сторонке за камнем. Приготовил автомат.