Майору очень хотелось поговорить о командующем с понравившимся ему задиристым, неугомонным и несколько резковатым на язык капитаном Зажурой, но для душевного разговора не было времени: в полку Грохольского ждали дела.

— Ну, я пошел к себе, товарищ капитан, — протянул он руку Максиму. — Может быть, еще увидимся, а пока всего доброго! Я рад, что вы приняли на себя командование самообороной. Собирайте побыстрее людей.

— Собирать их нечего, сами придут, — уверенно сказал Зажура. — Будут драться как полагается.

— Значит, договорились? — Майор нервно потер руки, надвинул на седые виски фуражку. — Будете в Ставках за коменданта.

— Все ясно, товарищ майор.

Провожая Грохольского взглядом, Максим привычно отдал честь.

— Дядька Максим! Товарищ капитан!

Зажура обернулся. К нему подбежал Вася Станчик, взял за рукав шинели, отвел чуть в сторону:

— Там, за прудом, ваша Зоська. Велела позвать. Ждет вас.

Сказал и отошел к крыльцу, где по-прежнему было людно.

Сердце Максима застучало тревожно и радостно. Зося!.. Велела позвать, ждет. А он? Почему он медлит, не идет к ней? Может, боится людских наговоров и горестного взгляда матери? Нет, он все равно должен пойти. Нужно все узнать самому, узнать от нее! И он зашагал к пруду с таким ощущением, будто шел на виду у всего села, будто все наблюдают за ним, и не будет ему прощения, не будет доброго материнского слова.

Зося стояла под старой яблоней в легком зеленом пальто. Он зашагал быстрее, шлепая сапогами по мокрому снегу. В его сердце кипела злость, и что-то горячее щемящим клубком подступало к горлу.

Уже издали, не отрывая глаз, смотрел он на знакомое лицо — продолговатое, матово-бледное, осунувшееся, на тонкую стройную талию, на иссиня-черные волосы, спадающие волнами на узкие плечи. Тогда, в Харькове, у нее была точно такая же прическа.

Она встретила его иронической усмешкой:

— Я ждала, думала, что ты сам догадаешься прийти.

У него пропал голос, больно сдавило грудь. Перед ним были ее большие серые глаза, которые когда-то он целовал с пьянящей любовью. Они рядом, нужно сделать лишь один шаг.

Она первая протянула руку. Но это не было светлым порывом любви.

— Уйдем отсюда, — сказал Зажура, слегка сжимая ее теплую, маленькую ладонь.

— Не нужно. Все равно люди видели, что ты пошел ко мне.

Он с такой силой дернул ее к себе, что она пошатнулась, и повел к пруду. Остановились возле деревянного настила.

Максим грубо спросил:

— Это правда, что говорят?

Она с минуту молчала, устремив невидящий взгляд куда-то за дома, к далекому лесу. Губы ее побелели, словно их обдало морозом:

— Если говорят и ты веришь, значит, правда.

Он видел, как она мучается, терзает себя, стараясь что-то придумать, чем-то оправдаться. И эти ее муки приносили ему сейчас радость. Он готов был наговорить ей тысячу грубостей, накричать на нее, даже поколотить, чтобы эта хрупкая, пышноволосая, кокетливо-печальная дрянь хотя бы на мгновение поняла, осознала, кто она теперь! О, ему хорошо знаком этот печальный взгляд! Теперь он знает ему цену! Наверное, не такими глазами смотрела на тех, что расхаживали по улицам со стеками в руках и овчарками на поводках! «Немецкие овчарки»! Так их называют люди. И поделом. Слово — приговор. Слово — позорище.

Он сделал шаг назад, зацепился за ветку.

— Ну, что ты молчишь? Оправдывайся! Клянись в верности… Вспомни, что писала мне в Харькове, в той записке…

Сверху, от сельсоветской площади, донеслось:

— Товарищ капитан! За-жу-ра!

Значит, все. Конец безжалостный а горький, и никакие мольбы, никакие оправдания уже не помогут. Он подаст ей руку так же, как это сделала она у яблони, — со сдержанной вежливостью. Потом… Нет, он не подаст ей руки, не глянет на нее. Просто скажет ей… Ничего не скажет. Ни слова больше. И никогда не видеть ему этих глаз, этой шеи, этих маленьких рук!

— Любимый мой! — тихо произнесла Зося, сдерживая рыдания. — Я буду ждать тебя.

— Нет!

— Я буду… Всю ночь буду ждать. Мне нужно многое сказать тебе, и тогда ты поймешь…

— Нет! — повторил Зажура и в тот же миг ощутил в себе неожиданную легкость. Никакого гнева. Все просто! Облегченно вздохнул, подал ей руку, усмехнулся. Все просто! Круто повернулся и пошел через сад к площади.

С крыльца сельсовета спустился приземистый, полный офицер. За ним лейтенант, который составлял списки добровольцев. Потом неторопливо сошел Андрей Северинович Плужник. Направились к стоявшему за углом дома мотоциклу с коляской.

Увидев Зажуру, Плужник приветливо улыбнулся. Он полагал, что встреча Максима с Зосей закончится хуже. Впрочем, это не так важно. Главное сейчас там, на передовой. Обстановка усложнилась, немцы усилили артиллерийский огонь, подтянули танки. Видно, собираются атаковать очень большими силами. Он, Плужник, едет вместе с офицерами к своим людям. Надо побеседовать с ними, ободрить. Ведь среди добровольцев не только бойцы-партизаны. Есть совсем юнцы. В селе тоже народ тревожится. Ежели немцы вернутся в Ставки, они никого не пощадят.

Зажура слушал и не слушал, что говорил ему Плужник. В нем еще жило зримое присутствие Зоей. Он мысленно видел перед собой ее похудевшее лицо, плотно сжатые маленькие губы, едва заметную морщинку на лбу (раньше морщинки не было!). Ей, конечно, тоже жилось не сладко. А может, от страха морщинка? Может, Зоська боится ответственности за свои преступления? Да, именно преступления! Никто ей не простит. Она это знает, ждет кары, потому и мучается. Ишь как похудела.

— Ты что, Максим, заснул?

Громкий голос старого партизана вернул его к действительности.

— Простите, Андрей Северинович. Я слушаю.

— Ну так вот… Быстро собирай свое ополчение и сразу на дивизионный склад. Веди людей через Гусячее озеро, там лучше пройти, туда немец не бьет. С патронами в полку плохо, а на машинах не проедешь. И гранат противотанковых пусть дадут. Если немец пустит танки, придется отбиваться гранатами. На артиллеристов надеяться нельзя — у них снарядов в обрез. Ведь так, лейтенант? — обернулся он к молодому офицеру, который не сводил с Зажуры чуть удивленного и даже сочувствующего взгляда.

— Да, точно! Гранаты нужны как воздух. Первую атаку отбить, может, хватит, а потом — беда! — живо подтвердил офицер. — Нужны, очень нужны гранаты!

Старший у мотоцикла нетерпеливо сигналил. Плужник поправил на плече ремень автомата. Зажура наконец сбросил с себя гнетущую связанность.

Чего это он сам до сих пор не расспросил обо всем Плужника? Старик что-то знает, только не хочет сказать.

— Андрей Северинович! — Максим крепко сжал локоть партизана. — Я видел Зосю… только что.

— Знаю.

— Скажите правду…

Офицер за рулем мотоцикла вновь нажал на кнопку сигнала. Плужник отвел глаза в сторону:

— Сейчас я ничего тебе не скажу, Максим. Не могу, не имею права. Потом, когда вернусь с передовой.

— Скажите, верно болтают люди?

— Ну и человек! — досадливо махнул рукой Плужник. — Сказал же — не могу, а он опять. Делай свое дело, Максим. Все будет хорошо.

Он повернулся, чтобы идти к мотоциклу, но Зажура преградил ему дорогу:

— Это все?

— Максим, все будет хорошо, поверь мне. А сейчас, видишь, мне пора ехать.

Сел в коляску. Низко наклонил голову. Завертелись, запрыгали по кочкам колеса. Мотоцикл с ревом понесся вдоль улицы, разбрызгивая по сторонам грязь.

«Все будет хорошо…» Кому и когда будет хорошо? Зажура посмотрел себе под ноги, наступил сапогом на маленькую ветку, вдавил ее в грязь. Вот так и в жизни: наступит сильный на слабого — и конец, никакая жалость не поможет! Хотя не только в силе дело… Когда же все-таки будет хорошо? И кому?..

Ждать, пока соберутся все, было некогда. Солнце, к концу февральского дня еще по-зимнему усталое, спешило уползти за горизонт. Оно все больше наливалось бордовым цветом, мрачнея, разрасталось. Чуть-чуть начинало подмораживать.