Вот и умчи в Полоцк в такой час, думала Рогнеда по отъезде гонца. Нет, не удержится сейчас Полоцк своею силой, сомнет его Владимир вновь в один день. Придут полки и задушат, как волк подранка. Что же делать? Положим, рассуждала Рогнеда, отъеду я из Заславля, в четыре-пять дней доскачу до Полоцка. Положим, полочане примут меня. А далее что? Собираться в полк и опять идти на смертное поле? Нет, пустое дело, уже отцом испробовано; ничего кроме нового разорения не будет. Надо вот как, открывалось ей: надо пригласить летов на их условиях, призвать литву, войти в союз с ятвягами, которых бьет и теснит Владимир; если потребуется, надо отдать Полоцк дядьке, князю Туру, чтобы соединил Туров с Полоцком, только что-то затих он в своем Турове, думает отсидеться тишком… Никто не отсидится за чужими спинами, задавит и его Владимир, должен понимать это князь Тур. А при удаче, коли пойдут на такой уговор с полочанами литва, ятвяги, дреговичи, немедленно занять волоки от Двины к Днепру, а затем вернуть их Владимиру на условии мира. И тогда Полоцк получит несколько спокойных лет поднимется в прежний рост и в прежней силе… И виделся ей на двинских берегах новый город — с дубовыми городнями на высоком валу, с огромным посадом, со стеной, окружающей посад, воины в кольчугах и шлемах плотно перекрывали пути, ряды конного войска грозно выходили из города. Или опять обманывает меня коварная Мара, пугалась Рогнеда, развеивала свои красочные виденья и видела себя одинокой в избе на тесном замчище бессильного городка, окруженного кольцом замерзших болот, непрохожих лесов, по которым густо рыскали волчьи стаи.

Глава девятая

В одно утро, проснувшись с холодным умом, иными глазами оглядела Рогнеда сына: что в нем от нее, что от Владимира? Статью Изяслав удавался в отца; лучше, конечно, коли б вышел он в дела, но уж тут не исправить; зато душу, сердце, память он должен взять у нее, боль деда и бабки должны жить у него в сердце, их последний крик будет горячить кровь этого мальчика. Она вернет его в Полоцк, княжеской ногой наступит он на то место, где зачинал его, как холопа, Владимир, она вырвет его из этого глухого угла, из этой болотной деревни, зимой застилаемой снегом, а летом закрытой от всего света тучами голодного комарья… И Рогнеда решила учить сына: никто кроме нее не пробудит в нем княжеский ум, гордость, силу желания. Может, Владимир и понимал, на что обрекает Изяслава; может, он мстил ей, ссылая вместе с заступником в дебри дреговичских болот — кем вырастет здесь Изяслав, не видя княжеской жизни, не слыша княжеского слова, не умея отличить кмета от боярина, льстеца от друга, не зная, как держат власть. Она стала относиться к сыну с почтительностью и суровостью наставника, прозревшего в княжиче великий удел. Все ее разговоры с сыном обрели направленность поучения. Вечером, когда Изяслав укладывался спать, тихо звучал над ним материнский голос, врезая в детскую память образы деда и бабки, их жизни, отношений, надежд и неудач. Этот городок, говорила она, малая часть твоего княжества, ты — кривичский князь, ты вырастешь и вернешься в Полоцк, кто бы в нем ни сидел. Так тебе завещано. Мы погибли, говорила она сыну, когда задремали, успокоенные малой радостью. Договор, некие слова показались сделанным делом. Но дело сделано, если оно осуществлено, и можно приняться за новое дело. Вот тогда князь может порадоваться. Княжья радость не должна походить на хмель; князь видит на годы вперед, жизнь мала для него, он торопится все исполнить, ему не дается времени на лень, отдых князя наступает со смертью… Князю радостно, а он видит вдали неведомую опасность — и прозревает, как ее победить. И побеждают, сын, говорила Рогнеда, только силой. У князя эта сила в душе, потому что его должны слушаться тысячи. Но и в руке тоже, потому что он — выше всех, он ведет в бой дружину, по нему равняют свою отвагу воинские ряды.

По ее просьбе Рудый стал приучать Изяслава к оружию. Детская рука быстро уставала отмахиваться тяжеленьким мечом, но нравилась Изяславу эта мужское занятие; не пугались его глаза, когда резал перед ними воздух мелькающий меч Рудого. Теперь он не расставался со своим мечом; как-то остепенил его пояс с оружием, даже в походке прибавилось уверенности и тверже стал взгляд. «Что, Рудый, — спрашивала Рогнеда, гордясь сыновней смелостью, — будет из него воин?» — «Похоже, будет, — отвечал стражник, сплевывая от сглаза. — Глаз злой!» Да, еще восемь, девять лет, думала Рогнеда, и выйдет из Изяслава настоящий князь. Но девять лет! Прожить надо эти девять лет. Иные девять лет значат побольше длинного века. Тому назад девять лет они с Рутой в девочках бегали, вперед одно счастье им мнилось; никто бы не угадал, какие суждено им испытать пытки. И судьбу Изяслава наперед за девять лет не разглядишь; прав волхв: нашу судьбу чужая воля испытывает. Что за девять лет с разными людьми совершится? Может, этого и боги не знают. Может, Добрыню ловкий печенег зарежет в поле; может, Владимира отыщет стрела; может, греки пойдут войной на Киев, может… Может, ничего не изменится. Кто знает? Жить надо, ждать; так надо жить, словно Изяславу завтра на княжеское место садиться. И так подействовало принятое ею отношение к сыну, что все ему подчинились; уже и тиун кланялся княжичу, входя в избу. Делал тиун, что надлежало, — городом владел Изяслав, он был здесь князем, но ведь в первые месяцы не гнулась у тиуна спина, теперь же дошло: хоть они и ссыльные, дитенок этот с матерью, но все же князь растет. Через девять лет полк будет водить в битву, сможет и припомнить невежество. Через девять лет он Полоцк силой возьмет, и поглядим тогда, князь Владимир, удастся ли тебе и твоим варягам повторить полоцкий разгром…

Изяслав растет — она старится. Коли все девять лет здесь пробыть, примеривала Рогнеда, старою вступит она в Полоцк, никто не узнает ее, ненужною станет она за эти годы, разве одни внуки потянутся к ней за лаской. Вот в одинокости и пройдет жизнь…

Уложив Изяслава, рассказав ему поучительную быль, Рогнеда гасила свечу и потерянно ощущала в темноте свое тело, тоскливую тишину на свете, где никто о ней не думал и не грустил. Печаль подавляла ее, и усталая, изнуренная одиночеством, она погружалась в скучный, бесцветный сон. Но в какой-то глухой таинственный час ей снился любимый. Он появлялся в темноте, внешность его совершенно не различалась, имени его она не знала, и он не называл себя. Как-то внезапно он оказывался рядом, она чувствовала силу его желания; подчиняли ее крепкие, налитые страстью губы, рассудок и память теряла она в его объятиях, уже одно легкое его прикосновенье обжигало ее; вся жизнь, прошлое, Полоцк, дети, Изяслав — все тускнело перед его любовью, все забывалось, уходило, пропадало, и тело изнывало от жажды его любви. Она просыпалась; кровяные горячие токи еще ударяли в лоно и сердце, но попусту, обманно — одна лежала она в темной избе… Да, князь был ей нужен, муж, советник в делах, защитник. Но где взять — не было и не могло найтись такого князя в глухом Заславле, все здесь были ей неравны…

Дважды на неделе собирались к Рогнеде по вечерам бабы с куделью; иным разом пели за прялками, в иной смешливый вечер обговаривали мужской род. Высказывая свои разные наблюдения, говорили бабы «а мой», «а тот», даже Рута замечала при случае «а мой»; одна Рогнеда в этой беседе была как бы безмужняя, не могла она сказать «мой», не было у нее «моего»; отторженная от детей мать, ненасытившаяся молодая жена, а теперь не жена, не вдова, сидела она среди баб с мучительным чувством, что Заславль и тесный ее дом для ее достоинства такой же унылый приют, как лесной шалаш для простой бабы, вытолкнутой за ворота разгневанным мужиком. Жестоко решил князь мою жизнь, открывалось Рогнеде. Или думает он так унизить и сломить мою гордость? Или тешит его мстительную душу злая мысль, что скука и похоть бросят меня под какого-нибудь смерда? Уж нет, тщетное ожидание…

И вошло во все расчеты близких дел, ускоряя их сроки, желание отомстить князю замужеством. Скоро созрело и понимание о возможной достойной паре — кто-нибудь из поморских князей, неважно кто, лишь бы князь и с дружиной. Этот не дыханием Мары навеянный ночной гость, а собственной волей намеченный соратник и муж стал перед Рогнедой предрешенной явью. Но как его найти, как им связаться, куда приведет он свою дружину, как отзовется такая перемена на судьбе Изяслава — в такую глубину Рогнеда старалась не проникать; замерцала для нее светлая звезда, и само знание, что она горит над унынием заславской жизни, что мерцание ее обещает лучшие времена, укрепляло душу. Обнадежившись, Рогнеда на вечерних посиделках смогла сказать искренне, без натуги и стеснения «а мой бывший…»