— Ну, собственно говоря, да.
Не надо было, наверное, так обострять. Ива на вдохе открыла рот, как делают ораторы перед началом длинного экспрессивного монолога, который должен закончиться длительными аплодисментами слушателей, но так и застыла молча, бессильно повесив руки вдоль спинки стула.
— Да, ты, наверное, прав, — наконец, начала она, и голос ее звучал глухо. — Принц же явился на белом коне с букетом роз в одной руке и свидетельством о разводе в другой, а принцесса — дура стоеросовая, прогнала его: «Нет, прекрасный принц, конечно же, я люблю тебя, но я останусь со страшным карлой, потому что я навеки ему отдана, и это мой крест». И прекрасный принц на белом коне вместо того, чтобы сказать: «Нет, моя принцесса, я не могу оставить тебя в руках страшного карлы, я буду биться с ним, а потом заберу тебя в свое волшебное королевство! А от наймитов злой королевны, от которой я ушел, и которых она в отместку напустит на тебя, я тебя защитю, не дам им ноги твои ломать, не ссы!», опустил букет, спрятал подальше свидетельство о разводе (с мыслью, что, наверное, гарантийный срок еще не истек, и не поздно вернуть бумажку в ЗАГС), и потрусил обратно к нелюбимой своей королевне, где тепло и сытно. С мыслью, что мероприятие проведено, галочка поставлена, — ну, отказала принцесса, так на нет и суда нет! И биться ни с кем не нужно! А принцесса, когда жизнь со скупым карлой доведет ее совсем до ручки, и так будет согласна на все, в том числе в извращенной форме, лишь бы было на что дожить до зарплаты или тряпку новую купить. Как детишкам такой вариант сказочки? Или — как господам присяжным заседателям такое прочтение обвинительного приговора, с которым только что так убедительно выступил прокурор, он же принц на перекрашенном в белый цвет коне?!
Я смотрел на Иву молча, совершенно не зная, что сказать. С одной стороны, все это было неправдой и… правдой одновременно. Такие обвинения в мой адрес были несправедливы и… очевидны в одно и то же время. Но в любом случае выслушивать такие обвинения было невероятно унизительно и стыдно. Потому что крупица правды в них была, а этого уже достаточно, — если в белом есть хоть малая часть черного, это уже не белое, а серое, а спорить об оттенках серого — так, диалектика, дело пустое. Воистину: факты существуют только в отсутствие людей, в присутствие последних возможны одни интерпретации.
— Нет желания заехать мне по физиономии? — с отвратительно правдоподобным участием в голосе поинтересовалась Ива. — Или предпочел бы опробовать на мне маваши-гери, как Абик?
Ощущение обиды обдало, как холодный душ, забило дыхание тугой пробкой. Черт, как же это она может… ляпнуть! Не знает, что ли, что слова могут быть тяжелы, как прямой боксера-тяжеловеса, попавший прямо в голову? Да нет, знает, прекрасно знает. И — как это…. по-Абиковски! Да, с кем поведешься… Наверное, невозможно не обстервиться за двадцать лет рядом со злым карлой. Или она от природы такая, и с карлой они просто «нашли друг друга»? Но это уже неважно, потому что ставни шлюза сдержанности все равно уже открылись, и мутные потоки обиды хлынули в душу, намерзая на языке ледяной яростью. Сказать ясно и холодно: «Да пошла ты!» И — уйти, совсем. В конце концов, ты — не единственная баба, на которую у меня еще встает. Я с трудом сдержался.
— Удар по яйцам, вернее, в вашем случае, по промежности, в карате называется кин-гери, — сказал я, вставая из-за стола. — Пойду искупаюсь, мне скоро выезжать.
Ива догнала меня уже на пылающей улице, крепко схватила холодными пальцами за руку.
— Ну, Арсюш, не дуйся, — с приличествующем случаю количеством просительных интонаций в голосе сказала она. — Я после его звонка вся на нервах, а тут такая тема сложная. Не надо было нам ее поднимать, и вообще. Ну, все, без обид?
И, как в детской считалка «Мирись, мирись, мирись, и больше не дерись» она протянула мне для рукопожатия свою длинную ладошку. Губы ее обаятельнейшим образом улыбались, вот только в стеклах очков вместо ее глаз я видел только свою хмурую физиономию. И — то ли по вертикальной складке между прядей волос на ее лбу повыше очков, то ли просто по наитию я понял, что под очками глаза у Ивы сейчас злые-презлые, и она прекрасно осознает это, и намеренно так смотрит на меня из-за непроницаемых светофильтров, как будто держит за спиной два пальца «крестиком». И даже на «Сень, ну извини?» наскребать по сусекам положительных эмоций она не стала, потому что «не дуйся» и «извини» — это «две большие разницы», и она прекрасно знает, что я это знаю. Снова захотелось сказать что-нибудь неисправимое, но в последний момент здравый смысл схватил злость за пятку и с трудом, но удержал. Я улыбнулся своему отражению и сказал:
— Ну, да, все, проехали.
Только пальцы при этих словах у меня за спиной как-то сами собой перекрестились, потому что очков на мне не было.
— Сколько, ты говоришь, у нас времени? — радостно засуетилась Ива.
— У нас? — искренне не понял я. — У меня трансфер, машина через час, у тебя дел по горло, так что давай прощаться, увидимся в Мо…
— И не думай, — перебила Ива, запечатывая мои последние слова поцелуйчиком. — Как говорят — «Запоминается последняя фраза»? Чтобы я отпустила тебя в Москву на такой тухлой ноте? Неудовлетворенного?
— Красно яичко к Христову дню, — не удержался от шпильки я. — Ты нужна была мне утром, но тебя не было. Но пришел на помощь план Б, так что скулить «I can get no satisfaction» мне, вроде бы, не с чего.
Английского Ива не знала, но смысл сказанного поняла.
— Что ты имеешь в виду? — тоном холоднее на пару десятков градусов спросила она. — План Б? Нашел мне замену? Интересно, в чьем лице? Уж не воспользовался ли моим опрометчивым разрешением?
О как! Похоже, все-таки минувшие события, а не мужнин звонок отравляющей существование иголкой сидели теперь в Ивиной душе. И конкретно — тот последний душеизливающий монолог в конце, который случился со всегда сдержанной Ивой под впечатлением случившегося, а еще больше — не случившегося сегодняшней ночью.
— Да нет, — улыбнулся я. — Я бы не посмел, даже если бы мне это принесли на подносе. На афише моего утреннего перформанса должен был бы стоять штемпель «Hand made».
Ива поняла, облегченно захохотала.
— О, да, когда припрет, рукоделие — это единственное спасение! — весело начала развивать тему она. — У самой мозоли на пальцах! Как хорошо, что наше удовлетворение всегда в наших собственных руках!
Еще смеясь, она приблизилась ко мне вплотную, и внезапно ее рука оказалась у меня в шортах. Еще секунда, и все мое мужское богатство забилось у нее в пальцах, как пойманный воробей в когтях у кошки. Короткое, но сильное сжатие, и разряд сладкой боли пронзил меня всего, заставив подогнуться колени.
— Но сейчас я хочу, чтобы все было в моих руках, — плотоядно прошептала Ива мне на ухо, не разжимая пальцев. — И хочу извиниться, что утром меня не было рядом. Через час у тебя в номере, окей?
Отказаться от такого настойчивого предложения было просто немыслимо. Еще минуту, испытывая сладкую дрожь в коленях, я смотрел вслед удаляющемуся от меня прекрасному кораблю, вздохнул, и поспешил к морю.
Боже, как же я люблю море! Почти идеально ровной зеркальной гладью оно лежало передо мной, манило в себя, подобное теплой мягкой постели для продрогшего с дальней зимней дороги путника, еле слышно шептало крошечным, игрушечным прибоем: «Привет, привет! Наконец-то!» Я зашел в воду по щиколотку, постоял с полминуты, наслаждаясь прохладными покалываниями мелкой гальки по коже стоп, потом глубоко вдохнул, побежал, вздымая брызги, как стартующий лебедь, и нырнул. Вода приняла меня, как своего, как нечто подобное, как часть себя. Я плыл в полуметре под поверхностью, сильно толкаясь руками и ногами, с открытыми глазами, только изредка моргая, когда средиземноморская соль уж слишком щипала. Серо-голубая толща воды была почти прозрачна, легко различались камни на дне, стайки мелких рыбешек разлетались у меня из-под рук. Я плыл, сколько хватило воздуха в легких, и вынырнул почти у самого буйка. Зонтичный берег с невысокой постройкой отеля над ним казался далеким, как Новый год в начале лета. Я ухватился за удобный выступ на боку буйка, закрыл глаза, подставил лицо солнцу и замер. Старое, давно забытое вернулось почти сразу.