Рейч тоже поднялся. Его лицо словно озарилось светом вдохновения.

— Прошлое? О прошлом лучше не вспоминать. Но сегодня… если все хорошо взвесить, если хорошо обдумать… Их сыворотка, наша «альфа»…

— Ты сумасшедший! — ужаснулась Валькирия. — Единственное, что у нас есть — наша «альфа»! И ты хочешь ее отдать?

— Я сам еще точно не знаю, чего я хочу, Вальки, — успокоил ее Рейч. — Может, я действительно сумасшедший. Только не сердись на меня. Мне нужно подумать…

Нет, он не склонен сейчас к острому спору — так, во всяком случае, поняла Валькирия. Но она сама уже распалилась и решила показать свою силу, точнее — его бессилие, полную безысходность, его тупик. Ибо он просто-напросто многое забыл, не хочет вспоминать, а она забывать не собирается, есть вещи, которые следует помнить до самой смерти.

— Ты как-то странно выражаешься, — удивился Рейч. — Какие вещи ты имеешь в виду?

— Я имею в виду пастора Риттеля.

— Пастора? — поморщился Рейч.

— Да-да, ты уже, видимо, забыл о нем. Забыл, что он говорил тебе в доме Генриха Либа…

Ей не хотелось затрагивать сейчас религиозных моментов, потому что знала, как нетерпимо реагирует на них Герберт, убежденный антиклерикал. Но ее, воспитанную, во всяком случае, в уважении к церкви, встреча с пастором поразила.

Был тихий вечерний час, они приехали на загородную виллу Генриха Либа. Большой, с зашторенными окнами кабинет, массивные кресла и книжные шкафы, застывшая в углах тишина. Либ, совершенно высушенный, похожий на мумию человечек, поднялся им навстречу и извиняющимся тоном, в котором, однако, было больше властности, нежели извинения, произнес:

— Виноват, что потревожил вас, господа, и оторвал от важных научных трудов.

— Что вы, господин Либ! — благочестивым голосом ответила Валькирия. — Мы с мужем крайне польщены…

— Знаю, знаю вас, медиков, — неожиданно добродушно захихикал Либ, взял из коробки на столе сигару, зажег ее и со вкусом затянулся. — Но, поверьте, у меня не было другой возможности пригласить вас для делового разговора.

Кроме них троих, в этом темном, неуютном кабинете находился еще один человек, которого Валькирия сразу определила как священнослужителя. Он сидел в дальнем углу и, прикрыв лицо раскрытой газетой, казалось, не проявлял ни малейшего интереса к беседе.

— Мы к вашим услугам, господин Либ, — с легким поклоном сказала Валькирия, всем своим существом чувствуя присутствие господина в черной сутане.

— Какие там услуги, мадам, — вздохнул со стариковской скромностью хозяин дома и предложил гостям сесть. — Прошу… В ногах, как говорится, правды нет. Кажется, так говорят у русских. Верно, господин Рейч?

— Да, господин Либ, — сухо кивнул доктор Рейч.

Либ снова повернулся к Валькирии.

— Вы говорите: услуги, мадам. Каждый служит своей идее. Я — банковским счетам, вы — науке… К слову, вы собираетесь лететь в Россию? У них, я слышал, тоже немало сделано в области пересадок. И ваша поездка представляется мне весьма полезной. Но, как человек сугубо прагматический… уж вы меня извините… хотел бы в этой связи познакомить вас с некоторыми новыми аспектами дела. Так сказать, духовного порядка.

— Вы стали интересоваться духовными категориями, господин Либ? — не удержалась от удивления Валькирия.

Тот, однако, отреагировал довольно сухо:

— Извините, я имею, в виду духовность иного рода, — произнес он почти торжественно и указал сухоньким пальцем на потолок. — Из тех сфер.

— Каких сфер? — довольно бесцеремонно переспросил доктор Рейч.

— Из тех, которые определяют наше существование и вообще величие человека как творения бога. Но об этом вам мог бы более компетентно сказать мой друг пастор Риттель, — отрекомендовал сидящего в кресле священника Генрих Либ.

Священник величественно, словно на богослужении, поднялся с кресла, и тут стало видно, что он высок и крепок телом. Черная сутана туго обтягивала довольно приметное брюшко, белый воротничок сиял элегантностью, оттеняя строгий облик пастора.

— Господин Риттель прибыл из Рима, где имел беседу со святейшим отцом. — Либ взял пастора под руку и с почти фривольной легкостью подвел его к Рейчу и Валькирии. — Прошу познакомиться. Господин Рейч, как вы знаете, готовится к дальней дороге. Ему было бы очень кстати ваше напутствие.

Теперь стало ясно, что Генрих Либ умышленно свел их вместе. И пастор, определенно зная, чего, собственно, от него хотят, придал своему крупному лицу еще более властное выражение и сказал тоном нескрываемого сожаления:

— Мне стало известно, господа, что вы вошли в прямые контакты с русскими медиками. Это верно?

— Да, — твердо ответил Рейч, — мы приняли приглашение и собираемся отбыть в Россию в ближайшие дни. Так сказать, на чисто профессиональной основе.

У Генриха Либа его слова вызвали двусмысленную улыбку.

— Ну… не совсем профессиональной, — вставил он фразу, которую можно было истолковать и как легкий упрек, и как полушутку.

— Да, я знаю об этом, — хмуро кивнул пастор.

— Что вы знаете, господин пастор? — раздраженно спросил Рейч.

Пастор медленно повернул к Рейчу свое тяжелое, обтянутое черной сутаной тело, окинул лицо Рейча оценивающим взглядом, помедлил с ответом и потом, будто не желая отвечать на дерзкий вопрос, заговорил медленно, тихо, словно читая проповедь:

— Святая церковь, господин Рейч, считает, что в ваших намерениях есть определенный элемент антиклерикализма. Даже более того — пренебрежения к богу. Не буду входить с вами в теологические дискуссии, ибо знаю отношение большинства медиков к проблемам теологии. Но, поскольку я прибыл от самого святого отца из Рима, думаю, вам было бы интересно знать его взгляд на данную проблему.

— На какую проблему? — перебил священника Рейч.

— Ту самую, которую вы излагаете в ваших научных трудах и, в частности, в ваших статьях. — Пастор взял с кресла газету и показал Рейчу как нечто опасное, почти угрожающее. — Вот, «Кельнише рундшау». Очень мудрено. И очень смело, господин доктор.

— О своей мудрости не мне судить, господин пастор, — все более раздражаясь, произнес доктор Рейч. — Ну, а смелым — это уж точно, можете мне поверить — никогда не был.

— Нет, извините меня, доктор, — возразил пастор, — в своих высказываниях вы более чем смелы… Вот, например, вы утверждаете, что ваши опыты и опыты русских медиков дают основание надеяться на кардинальный поворот в практике пересадок чужеродных органов. Вы мечтаете — тут так и напечатано: «мечтаете!» — о том времени, когда врачи смогут пересаживать и приживлять к человеческому телу органы всевозможных неразумных бестий. Таких, как обезьяна, собака, лев…

Рейч рассмеялся.

— Что касается львиного сердца, святой отец, то я лично от него не отказался бы. И, надеюсь, многие мои соотечественники тоже.

— Но Римская курия придерживается иных взглядов.

— Почему?

— Мы считаем, что это аморально, господин Рейч. — Голос пастора приобрел злобную резкость. — Недавно в Нью-Йорке толпа верующих чуть не растерзала одного врача, осмелившегося пересадить младенцу сердце бабуина, то есть обезьяны. Человечество на протяжении тысячелетий оберегало чистоту своей крови. — В глазах пастора промелькнула жестокость, густые его брови сошлись на переносице. — Насколько мне известно, вы, господин Рейч, были офицером германской армии и дрались за священную немецкую кровь… И мне очень печально, что вы не верите ни в чистоту германской крови, ни в ее духовную субстанцию.

— Но простите, господин пастор, — мягче заговорил Рейч, — кажется, Римская курия пока что и сама не может определить, где именно находится вместилище этой самой мифической духовной субстанции. В сердце, в голове или, скажем, в желудке…

— Не будем вести дискуссий на эту тему.

— Как вам угодно, господин пастор.

— Что же касается того, что нам угодно… то я хотел бы сообщить вам, господин Рейч, весьма неприятную для вас новость: наш духовный отец в Риме уполномочил меня наложить на вас эпитимию! Да, да, строжайшее наказание за проводимые вами опыты.