Сказал, что Вали нет, не приходила. Максиму кто-то звонил… Степа долго копался, искал, наконец назвал фамилию: Рубанчук. Тот хотел срочно встретиться с Максимом Петровичем. Сегодня же… Обязательно.

— Понял, — сказал Заремба, почувствовав, как горло еда вил спазм.

Он повесил трубку и вернулся в кафе.

— Ну, давайте за программный станок, который через месяц появится у нас на токарной линии, — провозгласил он несколько загадочно. — И за шесть других станков с ЧПУ, и, наконец, за полную реконструкцию нашего цеха вообще!

— Какую реконструкцию? Когда? — вытаращил глаза Витя Райчик. — Неужели, наконец, решили?

— Говорю же, за полную реконструкцию! За полную модернизацию! — подмигнул ему с уверенностью Заремба. Он пригубил шампанское и сразу же встал. — А теперь, друзья, извините. Меня вызывает директор института. Светочке стало хуже…

На улице было душно. Летний день уже перешел в вечер, и людей было немного, наверно, на дачи разъехались или у телевизоров сидят… Вот и отпраздновал свой орден… А Света — в больнице. У Рубанчука… Второй месяц обследуют, пичкают лекарствами, проверяют.

Рубанчук — это давняя история. Лучше бы вообще не знать его. Валя, наверняка, и не догадывается, что Зарембе известно об их отношениях. Как-то случайно нашел ее старое, написанное еще до свадьбы неотправленное письмо к Рубанчуку. Писала, что любит его безумно, но не хочет от него никаких обещаний, никаких жертв. Решила выйти замуж за хорошего человека, у нее будет теперь семья, она станет матерью, всю себя отдаст семье и театру, но ничто не затмит в ее сердце воспоминания об их уральском походе, о тех звездах над палатками, которые они считали вместе. Заремба, прочитав, чуть не сошел с ума от обиды, кровь ударила в голову. Но вечером, когда встретил Валентину у театра, почувствовал, что не способен ни на злость, ни на ссору, ни на ревность. Она была милая, тихая, усталая, торопилась домой, расспрашивала, как у него дела, что нового на заводе. И он подавил в себе боль, вычеркнул из памяти имя Рубанчука, и все осталось, как прежде. Пока Свету не положили в больницу. А теперь Рубанчук хочет с ним встретиться. И это после того, как он уже говорил с Валентиной? Заремба невольно остановился. Куда он, собственно, сейчас идет? В институте уже, наверняка, нет никого, кроме дежурных по клинике. Сам Рубанчук давно ушел. Может, Степа что-то перепутал? Позвонить ему опять, вытащить из этого чудака что-то более определенное… Но мелькнула мысль: если возвратилась Валя, придется сказать ей про встречу, а она не захочет, рассердится… И он решил не звонить. Такого человека, как Рубанчук, он сумеет отыскать через справочное бюро. Если уж так получается — они поговорят обо всем. Как мужчина с мужчиной.

Максим снял и спрятал свой орден в коробочку, а то Рубанчук еще подумает, что он специально надел его. Решительно вошел в телефонную будку и набрал справочное. А дальше, как говорится, все было делом техники…

Открыв дверь, Рубанчук извинился, что потревожил Максима Петровича так поздно, но ничего не поделаешь, встретиться им было необходимо: речь пойдет о Свете. И пригласил зайти.

В двухкомнатной квартире с тесным коридорчиком Заремба сразу же почувствовал застойный дух холостяцкого жилища. Заремба видел Рубанчука дважды, в ту первую встречу у кинотеатра и недавно, когда отвозили Свету. Он вышел к ним в белом халате, в белой шапочке, деловой, с выражением служебной торопливости на грубоватом лице.

— Хотел с вами познакомиться, Максим Петрович, — сказал Рубанчук, когда они уселись друг против друга в кабинете в зеленоватых сумерках настольной лампы. — Мы с вашей женой давно знакомы. Извините за откровенность, наверное, раньше, чем вы поженились.

Сказано это было так бесхитростно, что Зарембе сразу стало легче. Ни тени смущения, ни малейшей фальши. Старые знакомые. Ну и что из этого? Заремба, сухощавый, узкоплечий, со светлой поредевшей шевелюрой, смотрел на крупного, мускулистого Рубанчука, словно ученик, который пришел навестить своего учителя. Повсюду книги, письменный стол завален папками. «Он, конечно, знал о Валиных чувствах к нему, но это было так давно, что он уже о них и забыл, — мелькнуло в голове Зарембы. — И письма свои к нему, она, наверное, писала, не отсылая. Чушь какая-то! Чего только не бывает в молодости…»

А Рубанчук, глядя на своего симпатичного, побледневшего от переживаний гостя, думал о том, что и мир, и любовь, и добрые взаимоотношения между людьми приходят со временем, и Валентина, наверное, уже забыла о своей безумной страсти, ей хорошо живется в семье, и если бы Свете стало лучше, если бы операция закончилась успешно, то семью Зарембы можно считать счастливым браком. В душе Рубанчука не было ни грамма вины перед Зарембой, и он мог открыто смотреть ему в лицо, вести с ним беседу на равных, говорить только о Свете.

Рубанчук обещал Богушу выяснить окончательное решение Светиных родителей. Иными словами, родители должны были узнать обо всем, услышать всю правду, всю опасность и неопределенность, связанную с предстоящей операцией. Решиться на такую откровенность с матерью Рубанчук не мог. Ему был нужен отец, этот похожий с виду на подростка заводчанин, человек, о котором Рубанчук слышал немало хорошего. Тут обойдется без сантиментов, без морального долга за прошлое, которого, кстати, и не было.

— Я вас слушаю, Андрей Павлович, — прервал мысли Рубанчука гость и удобнее умостился в кресле.

— Какой вы официальный, — улыбнулся Рубанчук.

— Извините… мне не совсем удобно… Вы — директор института, человек с мировым именем, а я… — развел руками Заремба, — едва ли не ваш проситель.

— Ну, это вы уж чересчур, до мирового имени мне еще ух как далеко! — Рубанчуку было приятно, что гость о нем такого мнения. Но как приступить к самому важному? Непросто сказать всю правду… Казенными словами отцовское сердце не проймешь. — Да вы и никакой не проситель. Больше того, хочу вас поздравить!

— С чем же? — как о постороннем, спросил Заремба.

— С орденом.

— Откуда вы знаете? — удивился Заремба.

— Слухами земля полнится! — улыбнулся Рубанчук. — Скажу вам, Максим Петрович, мы порой даже не представляем себе, насколько люди близко связаны друг с другом… Есть, есть у меня свои источники. И очень даже надежные. — Рубанчук заметил тень, мелькнувшую на лице Зарембы. — Ну, хорошо, не буду скрывать. Одна моя знакомая журналистка, хорошо знающая вас и ваш завод, да и вы ее знаете — Антонина Владимировна, считает эту награду очень и очень своевременной. Она так и сказала мне. Поздравляю!

— Награда не только моя, — ответил слегка смущенный Максим. — Правда, дали орден мне одному, но цех-то работал успешно и без меня, когда я был в загранке. Это, наверно, не совсем справедливо.

— Справедливость — вещь трудно постижимая. Главное, что она в данном случае нашла порядочного человека. — Рубанчук уверенно повторил: — Да, да, порядочного!

Максим опустил голову, промолчал. Вспомнил, как несколько раз к ним в цех действительно приходила корреспондентка городской газеты Антонина Владимировна Богуш, писала о Пшеничном, нашла в нем героя наших дней. Симпатичная девица, умная, бойкая в разговорах с рабочими. Расспрашивала, интересовалась «болевыми» точками цеха. А их, этих точек, хватает! Разве обо всех расскажешь?.. Потом, когда появилась статья о Коле, обратила свой взор и на него, Зарембу, нашла для себя новый материал. Вот он и поведал ей историю о сердечном клапане. Был однажды такой случай, давненько, еще в его бытность рядовым токарем. Явился к ним в цех старый хирург. Помогите, говорит, друзья! Мне бы клапанчик для сердца соорудить. Сперва металлический, а потом — из пластика. Тут руки нужны особенные, чувствительные, умеющие улавливать микронные величины. Есть у вас такие умельцы, а? А сам на Зарембу так пронзительно, чуть ли не с мольбой смотрит. Будто угадал, что именно он, Максим, владеет искусством микронной точности. Потом пригласил Зарембу к себе домой. Разложил на столе атлас человеческого тела — какие-то розовые, синие жилки, мускулы, холодный оскал челюсти, впадины вместо глаз в черепе. Ужас! И все это пришлось Максиму досконально изучать, ко всему присматриваться, потом далее сходил в анатомичку, побывал на лекциях профессора, сидел, замерев, в большой аудитории, где парты амфитеатром, студенты в белых халатах и шапочках. Целый месяц штудировал медицину, пока постиг главное: куда и как пришивается-вшивается этот самый клапан. Потом по чертежам оттачивал, подтачивал, подгонял, уменьшал, портачил и начинал все сначала. Профессор являлся на завод раза по три на день. На проходной его уже знали и пропускали свободно. И наконец — готово! «Милый вы мой человек! — глаза у профессора по-стариковски слезились, он жал сухонькой ручкой крепкую Максимову ладонь. — Вы даже не представляете, скольким несчастным спасете жизнь. Дай бог вам этого горя никогда не изведать. Спасибо, родной вы мой! Спасибо!» Не мог знать Максим всех тонкостей медицины и как там было дальше с клапаном. Но горя своего он не избежал. И сидит вот теперь в кресле напротив Рубанчука, ждет от него окончательного приговора.