— Что вы, Иван Мусиевич! — даже рассердился на него Витя. — Максим Петрович до смерти влюблен в свою Валентину.

— Так то девчата плетут, не я, — снова улыбнулся Скарга.

— Оттого и плетут, что сами в Максима Петровича влюблены.

— Тебе лучше знать, — добродушно отмахнулся старый мастер. И тут же принялся сосредоточенно рассуждать: — Конечно, без любви в нашей сложной профессии не проживешь. С железом имеем дело. А железо, при всей его твердости, любит уважительность. Потому как мы не жестянщики. Имеем дело с таким металлом, который и в небесах летает, и на клапана идет для сложнейших операций, и удобства создает людям… Вижу, Витька, не очень ты до таких вещей дорос, чтобы понимать. А плохо. Без понимания, что такое железо, человек сам становится вроде бы пустышкой. Бессовестной пустышкой, как те воры, что залезли в кассеты складского помещения.

Это он вспомнил о пропавших вчера из цехового склада втулках. Так и не удалось выяснить, кто очистил кассеты. Кушнир-то, конечно, знает имена воров. Ловчит он, чтобы укрыть дружков и подхалимов.

Заремба взялся за край стола, сжал его, на лице появилась страдальческая гримаса. Господи! Разве сейчас об этом нужно говорить? У Кушнира свое, у них свое. Ведь полон свет добрых людей. И то, что говорит Скарга о любви, и то, что девчат-револьверщиц вспоминает, — все правильно. Он и сам, милый Иван Мусиевич, весь из любви соткан. В цеху о нем только и слышишь: «батя», «душа-наставник», «если какая беда — иди к Мусиевичу»…

А Скарга между тем уже переключился на свое.

— Да, хлопцы, без любви человек — вовсе и не человек. Я свое рабочее ремесло начинал еще до войны, на московском автозаводе. И когда, бывало, на фронтовых дорогах встречал наши ЗИСы, так сердце сжималось от радости. Словно привет получал от любимой матери. Она, к слову, на том же заводе всю войну проработала в наладчицах. Не ее ли руками, думал я, собраны эти машины, эти наши верные труженики, которым и грязь, и стужа нипочем? — Скарга замолчал, и его глаза блеснули. — А ты, Витя, вроде бы шутки строишь… Можно, конечно, и пошутить. Но, как говорил мой батя, не все шуточным словом перескажешь, не всякую песню сыграешь на балалайке.

Витя нисколько не обиделся.

— Какие насмешки, Иван Мусиевич? Что вы? Только у нас получается вроде бы путаница. Начали вы с того, что наши девчата влюблены в Максима Петровича, а потом свернули на ЗИСы. Тут другая любовь.

— Ты еще третью придумаешь! — примирительно улыбнулся Скарга.

— А все-таки?

— Ну и клещ! — в голосе Скарги обнаружились задиристые нотки. — Слышь, Максим?.. Вроде бы не понимает, а?.. — И одарил Райчика отцовским взглядом. — Я, Виктор, в любом деле и родную мать свою видел, и отцовскую землю, и ныне здравствующую — дай бог ей долгих лет! — Ольгу мою Степановну, которая обещала ждать меня с войны и дождалась-таки. Любимое дело — это ж самая жизнь. Не то важно, каким словом его назовешь и сколько тебе от него радости или выгоды достанется. А как ты с этим своим главным делом идешь по жизни, по земле. Какое у тебя направление, какой курс ты избрал…

Да, хорошие слова говорит Иван Мусиевич, подумал Заремба. Хорошо, когда любишь, когда знаешь, что к своему делу душа лежит. И о металле Иван Мусиевич точно подметил: как ни тверд он, а все-таки хочется употребить его на сердечные, добрые дела. И грязными руками за него лучше не браться. Многое мог бы рассказать своим друзьям-спорщикам Максим Петрович, чему они немало бы удивились. Ну, к примеру, как трудно было ставить первый цех там, за океаном, когда все блоки, все панели, все железные конструкции доставлялись на строительную площадку буквально на руках через горные перевалы, по узким тропам. И комиссар Орнандо говорил тогда нашим товарищам, что это все пустяки, что они привыкли и не к таким тяжестям, а вот теперь они поймут наконец, что такое железо, какая в нем сила, если его привезли славные ребята из далекой России. Будет построен завод и, значит, будут свои шины. И никакие крутые повороты не испугают водителей, когда они повезут из глубины республики к морю кофе, бананы, уголь…

Или рассказать бы им о той давней, еще до загранки, командировке, когда Заремба, мастер по токарному делу, уезжал на один завод, где иди и не оглядывайся, все забудь, все шальные мысли выбрось из головы, ибо позвали тебя, как токаря-умельца, помогать в создании одного очень сложного изделия, нужного для защиты Родины. Там уже Максиму приходилось орудовать такими микронными точностями, что помогала только электроника. Самые твердые сплавы шли на изготовление устройства, самые лучшие мастера обрабатывали их. По три ночи не смыкали глаз. И Максим с ними точил, и никто не жаловался на недосыпание, на резь в глазах, на ломоту в спине…

Знал бы Витя Райчик, каким твердым бывает металл!.. Но есть и другая твердость. Твердость лба человека, твердость неразумного упрямства, которую никакой силой, никаким атомом не прошибешь. Как у того же Трошина. Ведь не раз уже беседовал Заремба со стариками (а тем старикам еще и по шестидесяти лет не накатилось, хотя пенсия — вот она! — уже маячит впереди). Предлагал им возглавить группы токарей по освоению программной техники. Мялись старики, все обдумывали, а Трошин со своим нафталинным честолюбием знай гнет одну и ту же линию: на наш век хватит и «универсалов»! Не хотим терять квалификацию на вашей электронной живодерке! Пусть с кнопками возятся пацаны, у которых руки не способны к настоящему токарному ремеслу. Для петеушников это затея. Лишь бы полегче, лишь бы побыстрее, чтобы потом к девкам в парк да с папироской возле общаги… Суть-то всей этой демагогии Зарембе была понятна — никто не хотел учиться, боялись непонятных новшеств, свое старое, дедовское было привычным, а от привычек не желали отказываться. Деды жили, мол, и нам завещали. Катитесь вы со своими электронами, бешеными скоростями, суетой, торопней… Можно было бы, конечно, плюнуть на все это дело, пусть старики дорабатывают себе до пенсии, не они одни в цехе, хватает и молодежи. Но ведь коренной реконструкции подлежал весь цех, а не одна токарная или фрезерная линия. И нежелание смотреть вперед у одной части рабочих тормозило движение в завтра всего коллектива цеха.

Заремба чувствовал, что устал от бесконечных мыслей, от этих сложностей жизни. А может, Трошин и прав, и ни к чему эти вечные гонки, вечные накачки, подтягивания, перетягивания? Максим вспомнил, как недавно его пригласили на большую директорскую оперативку к Костыре. Сидел полный зал итеэровцев, людей солидных, умудренных опытом, с большим стажем работы на производстве. Но директору что? Если рассердился на кого — в порошок сотрет. Особенно досталось тогда его заместителю по производству Гуляровскому. Сразу пришло на память бытовавшее на заводе выражение: «Попадешь к Костыре на коврик, тут же запустит в космос!» Так и получилось с Гуляровским. Директор изругал его беспощадно, назвал безграмотным лентяем, угрожал чуть ли не увольнением… Сиволап не выдержал, что-то вполголоса сказал Костыре, видно, старался его урезонить, напомнить об элементарной этике. И Костыря, махнув рукой, тяжело отдуваясь, опустился на стул. Ясно было Зарембе, что методы Костыри не вписывались ни в какие представления о современном стиле руководства. Ушел с оперативки совсем расстроенный и долго потом не мог найти в себе равновесия. Как можно так работать? Кому это на пользу? Чему люди научатся от такого «космодромного» стиля?..

Заремба невольно окинул взглядом тесное прокуренное помещение кафе и решил, что пора закругляться. Мысли сразу вернулись к домашним делам, заботам. Сегодня Валентина должна была навестить Свету и поговорить с директором института, с Андреем Павловичем Рубанчуком. Подумал о нем и почувствовал, как накатилось что-то давящее, неприятное — из самых дальних уголков памяти, и сразу же стало нехорошо. И кофе сделался невкусным, и не хотелось уже видеть Виктора с его шампанским, и делового, важного Скаргу с «примой» в зубах… Извинившись, Заремба вышел позвонить из телефона-автомата. Дома никто долго не брал трубку. Наверно, Валя еще в театре или у Светы в клинике?.. Наконец, трубку снял Степа, со двора, похоже, торопился к звонку.