Я уже было собрался в учреждение, где до суда работала Кристина, как вдруг почувствовал, что мне не обойтись без поддержки, а точнее, без протекции. Пришлось снова идти к полковнику — вашему другу и просить помощи. Самой неприятной для меня была необходимость обращаться к начальству Кристины и объяснять ему, зачем я интересуюсь её делом, иначе говоря врать, потому что правду сказать я не мог — так было задумано изначально. «Всё же упорный вы человек!» — сухо пробормотал полковник и направил меня к одному из своих коллег, занимающемуся хищениями.

— Я хорошо помню этот случай, о нём даже в столичных газетах, писали. — Коллега оказался «своим парнем», и мы быстро перешли на «ты». — Ты разве не читал?

— Нет, не читал.

— Я обещал полковнику не спрашивать тебя о цели…

— Ну почему же? Я тут провожу кое-какие исследования…

И тут ни к селу ни к городу я вдруг заявил ему, что закончил юридический и занимать наукой.

— Понимаешь, газеты писали в основном про попытку Директора замять эту историю — он, видишь ли пёкся о добром имени своего учреждения. Нет, сам он ни в чём конкретно не виновен, и никто не собирался хватать его за руку, но ведь все наверняка подумают, что рыба гниёт с головы… Как ты считаешь, это единственный случай? Ничего подобного! Просто руки опускаются… И стоит ли удивляться, что более мелкие сошки поступают так же? Ну хорошо, допустим, кто-нибудь сознательный найдётся и сигнализирует, милиция примет меры, его даже похвалят за «неусыпное око», а что будет потом, ты знаешь? Начальник в результате выгонит его за разглашение «служебной тайны» и развал коллектива! Так что сиди, брат, в уголке и. помалкивай — вот как все думают! Честное слово, я не преувеличиваю. И если прибавить, что мы стали в последнее время соперничать с Западом по равнодушию, с каким толпа взирает на драки и поножовщину, то получается весёлая картина… Ты знаешь, что по крайней мере половина раскрытых финансовых преступлений, злоупотреблений по службе, хищений не стали предметом судебного разбирательства?

— Извини, пожалуйста, но и я бы поколебался. Думаешь, приятно услышать за спиной или вслед «доносчик, предатель»?

— Да, это важная причина того, что люди избегают обращаться к нам. Думаю, тебе многое станет ясным, если я скажу, что этот директор заставлял каждого вновь поступающего подписывать специальную декларацию: «Обязуюсь в случае обнаружения дефицита немедленно восстановить нужную сумму…» Вот это хватка, а? Таким образом, сведения о массе финансовых нарушений оставались за закрытой дверью! «Ах, это такие мелочи, стоит ли занимать ими внимание общества…», и так далее, и тому подобное. Но пытаться скрыть недостачу в четыре тысячи левов! Тут уж извини… Я рассказываю тебе всё это, чтобы ты не обманулся, глядя на него и слушая его. Он не пьёт, не курит, не бегает за дамами, спешит с работы домой, не имеет нетрудовых доходов, часами рассказывает сказки своим внукам, боготворит свою жену, активист организации «Отечественный фронт», добровольный сотрудник КАТа[10]… Достаточно?

«Обычная история, — думал я по пути в отдел. — Шёл за одним, наткнулся на другое, потом на третье, четвёртое и так далее. Чистый детектив. Но я не писатель и в данном случае не собираюсь заниматься цифрами и документами, да и времени у меня в обрез. И твой милый директор, дорогой коллега, интересует меня лишь постольку, поскольку я смогу вытащить из него всё о маме Кристине. Если, конечно, он вообще что-нибудь знает…»

Я вошёл к нему в кабинет. Ну и ну! Мне редко доводилось видеть такие кабинеты. Чистота, порядок, вкус — соединение скромности и богатства отделки. Из-за стола навстречу мне поднялся стройный мужчина в двубортном костюме с гладко зачёсанными назад иссиня-чёрными волосами — просто невозможно было поверить, что ему уже перевалило за шестьдесят. Стёкла его больших очков в тёмной оправе переливались разными цветами, из-за них на меня пристально смотрели не по возрасту яркие глаза. Мой коллега определил характер директора как фанатичный, самоуверенный, Я бы поискал другие слова — скорее, это человек не самоуверенный, а, уверенный в себе, ни на йоту не сомневающийся в том, что по праву занимает высокий пост, убеждённый в непогрешимости своего авторитета. Глядя на директора, я вспомнил рассказы моего приятеля-спортсмена о том, что в Сицилии даже в самую жуткую жару мужчины ходят в тёмных костюмах, носят галстуки и туфли на толстой подошве. Кто в наши дни надевает двубортный костюм, да ещё к тому же новый, а не вынутый из пронафталиненного шкафа!

— Мне сообщили, что вы посетите нас, — строго, даже несколько чопорно объявил директор. — Насколько я понял, речь идёт о какой-то ревизий по делу Нелчиновой — очевидно, с целью пересмотра приговора и сокращения срока. Так вот, я сразу же должен заявить: МЫ не согласны (он так выделил это «мы», что я понял — оно имеет особое значение в этих обстоятельствах). Тут я решил прикинуться дурачком и наивно спросил его:

— А что, должна быть какая-то ревизия?

— Пожалуйста, пожалуйста! МЫ не боимся никакой ревизии (опять это «мы»). Я сейчас говорю о другом — об этой лисице. Никакой пощады и прощения она не заслуживает! МЫ никогда не простим её, никогда!

И он пустился длинно и нудно описывать, что и как произошло, без конца употребляя это «мы», будто он своим подчинённым и отец, и мать, и сват, и брат. Рассказ его лился, как вязкая струя патоки, прервать его было невозможно. Хорошо ещё, что он разрешил мне курить в открытое окно. Я слушал его рассеянно и думал о том, что мой пловдивский коллега представил дело несколько иначе, разумеется, более точно, чём пытался сделать это директор.

В кассе обнаружилась недостача — четыре тысячи левов. Проверкой была установлена подделка в дневнике операций. Ясно, кто посягнул на эти деньги! Напрасно молодая вертлявая фифа — кассир плакала и клялась, что невиновна. «Сначала ты верни всё, до последней стотинки, а потом доказывай!» Подозрение ни на секунду не пало на контролёра Кристину Нелчинову. Никто даже не вспомнил о том, что она часто помогала всем кассирам сберкассы, если образовывались очереди, — значит, имела доступ к деньгам. Но у Нелчиновой был десятилетний стаж безупречной работы, никто никогда не замечал в ней ни тени корысти. Она действительно начала с нуля и «стала одним из лучших контролёров благодаря своей образцовой честности, трудолюбию, интересу к профессии», как пишут в характеристиках. А вот у подозреваемой и раньше были неурядицы с кассой, правда мелкие, не говоря уже о ярком маникюре и золотых перстнях на всех десяти пальцах! Как это было? А вот как: помогала кассирам, приняла сто пятьдесят левов вклада у одного из клиентов, после этого влепила в дневнике операции четвёрку впереди этой суммы — и готово, разница у тебя в кармане. На что она рассчитывала? На то, что, когда рано или поздно всё всплывёт, сумму, как всегда, разбросают на всех и возвращать придётся только часть.

Однако это же не десять — пятнадцать левов, которые женщины покрывали «добровольными пожертвованиями» — такая уж практика установилась здесь, лишь бы сор из избы не выносить. Тут четыре тысячи! Начальство стало давать кассиру советы, откуда взять хотя бы три тысячи, остальную тысячу наскребут — важно, чтобы никто ничего не узнал! А кассир — она молодая, упрямая — заартачилась, кричит: «Не виновата я! Вызывайте милицию!» Директор пригрозил ей, что уволит за «разглашение профессиональной тайны» — самая страшная статья. Но она вызвала-таки милицию, сделали экспертизу, нашли эту четвёрку впереди. Дальше — следствие, судебный процесс. Нелчинова получила три года, а кассир с кольцами ушла с работы «по собственному желанию».

Мне пришлось преодолеть немалые трудности, прежде чем я «разговорил» коллег Кристины, в первую очередь её ближайшую подругу Нору Амзину. Очень сложно это было, так как у них практически нет свободного времени. После работы они бегут со всех ног — одна торопится забрать ребёнка из детского сада, другой надо в магазин, третья спешит домой готовить ужин своему ворчуну, четвёртая мчится, на свидание с очередным поклонником… Как остановишь? Но самое большое препятствие — это проклятый страх, о котором говорил мой коллега, страх, посеянный директорскими угрозами уволить «за разглашение профессиональной тайны, за разложение коллектива». Три дня я торчал среди них, уговаривал, упрашивал — ведь история-то давняя, никому ничего не грозит. А они, небось, думали: кто его знает, этого болтуна, кому и про что он расскажет, всё же милиция! Да, я признался, откуда я, потому что испытанный вариант с «журналистикой», учитывая особенно нежную любовь директора к прессе, здесь явно не прошёл бы и я был бы обречён на общение с закрытыми наглухо дверьми. Не буду утомлять вас рассказом о том, как мне удалось открыть двери, — это бы означало, что я приписываю себе достоинства, которых у меня нет, например личное обаяние. Мне кажется, решающую роль сыграло то, что я постарался мягко и настойчиво внушить им цель моей «миссии» (по-моему, это была ваша идея, товарищ майор) — помочь Нелчиновой в связи с предстоящей вскоре широкой амнистией.