— Что за нелепость! Какие у меня могли быть причины сделать это? И кроме того, какое вы имеете право так категорически утверждать то, чему нет никаких свидетелей и доказательств? Я ничего не давал ему!..
Инспектор вынул из папки лист бумаги и помахал им перед глазами Любена:
— Если бы не было еще одного свидетеля.
— Нет! Не может быть никакого свидетеля! Это капкан! Это… это фальшивка! Вы хотите вынудить меня признаться в том, в чем я ни сном ни духом не виноват!..
— Увы, я должен вас разочаровать. Вы сами говорили о старом партизане, что он был на редкость выносливый человек. Несмотря на убойное действие вашего лекарства, он поднялся, ему захотелось увидеть вас, может быть, даже поблагодарить за «помощь», но вас уже не было. Он снова почувствовал себя плохо, упал, потом все-таки кое-как добрался до постели и тут окончательно потерял сознание. Причем, падая, он ударился о край столика и рассек себе лоб…
— Лжете! Неправда! Это западня! Капкан! Шантаж!..
Инспектор позвал Юлию в холл, предложил нам сесть вокруг стола и послушать его. Неужели было всего около пяти часов вечера? Мы очень устали. А Пирин Йонков выглядел, как бегун, преодолевший дистанцию в десять тысяч метров. Любен смотрел в окно, будто его совершенно не интересовало, что скажет инспектор. Пирин вытер платком лоб, пригладил волосы, словно готовился произнести речь перед высоким собранием, и умело скрывая усталость, начал:
— Я буду краток. Чтобы вы не заскучали, постараюсь «разыграть» перед вами небольшую сценку. Ваш отец, Юлия, пригласил вашего супруга сесть. Тот ответил ему — как делал это часто — с известным сарказмом:
«Слушаю, товарищ командир!»
«Я очень сожалею, что не сдержался. Но на моих глазах ты поднимаешь руку на мою дочь — этого я не могу допустить!»
Пирин Йонков на время «вышел из образа»:
— Позвольте напомнить вам, что эти слова мы услышали в показаниях Любена, верно? Вообще вся моя «сценка» построена на произнесенных репликах. Я только чуть-чуть скорректировал их, чтобы истина была виднее.
— Вы строите ложную версию! — перебил Любен.
— Допустим. Однако я продолжаю.
«Отец, — сказали вы, Любен, старику, — это тебе показалось, ничего плохого я не сделал. Просто мы танцевали, я был слегка пьян и выпустил ее, вот она и повалилась на диван. А больше ничего не было. Юлия скоро придет — спроси у нее, она подтвердит!»
«Может быть, — согласился старик и, очевидно, добавил что-то об отношениях, сложившихся в этом доме. Затем последовали краткие «характеристики» участников ссоры, рассуждения о любви и о жизни молодых и т. д. и т. п., пока отец не дошел до сути, до того главного, о чем он хотел сказать и что явилось побудительной причиной преступления…
— Которое не…
— Будьте добры, не перебивайте меня! Присутствующие сами решат, имело ли место преступление. Итак, отец спросил:
«Скажи мне, Любен, что это за деньги, которые ты не возвратил в свою бухгалтерию?»
«Какие деньги? Где ты их видел?»
«Я не знаю, где деньги, но чек на приличную сумму — здесь, у тебя, значит, и деньги где-то есть. Почему ты их не возвращаешь?»
«Когда женился на Юлии, я не предполагал, что ее отец будет шпионить за мной! Я не идиот и не нуждаюсь в контроле!»
«Это верно, не идиот. Но деньги не вернул. Почему?»
«Не понимаю, что тебе нужно от меня? Моя работа связана с валютой. На два дня я задержал дома три чека — и ты уже стряпаешь из этого «ближневосточный вопрос»!
«Не три, а восемь чеков, и не два дня они здесь, а шесть месяцев. А это значит, что в твоей бухгалтерии деньги списаны и никто их у тебя не требует!»
«Чего тебе все-таки надо?» — уже более резким тоном спросил Любен.
«Когда ты везешь следующую экскурсионную группу за границу?»
«Не знаю».
«Знаешь, послезавтра».
«Что тебе нужно от меня?!»
«Не кричи. Я хочу, чтобы завтра утром ты вернул эти деньги, чего бы тебе это ни стоило».
«Ага, вот теперь кое-что проясняется. А я смотрю — что-то ты в последнее время будто сам не свой. Так вот причина твоих «терзаний»! Чеки у тебя?»
«Да».
«Ты мне отдашь их?»
«Я передам их в твою фирму, после того как ты вернешь деньги».
«А нельзя ли как-нибудь по-другому?»
«Я не вижу другой возможности».
«Надеюсь, ты отдаешь себе отчет в том, к каким последствиям это приведет?»
«У меня было достаточно времени, чтобы подумать обо всем».
«Чеки находятся дома шесть месяцев. Ты понимаешь, что эти шесть месяцев ставят тебя на один уровень со мной, делают тебя, так сказать, соучастником?»
«На один уровень с тобой ничто и никто меня поставить не может! Если я сам не встану…»
«Ну вот что: если бы то, что ты говоришь и делаешь сейчас, происходило в кино, я, разумеется, аплодировал бы вместе с другими зрителями. Восхитительная революционная мораль! Но, повторяю, если бы это было в кино. А здесь — ты разбиваешь мою семейную жизнь, обливаешь меня высоконравственной грязью! И у меня нет желания аплодировать тебе. Отдай сейчас же чеки! Скандала не будет, я не допущу!»
«Сядь на место! Может, тебе кажется, что ты имеешь право так вести себя со мной, потому что однажды я проявил слабость… Но сейчас ты ошибаешься! Если завтра до обеда…»
«Твое несчастье в том, что ты все еще живешь в своем партизанском прошлом. Ну хорошо — завоевали победу, возвращения назад нет, что тебе еще нужно? Неужели ты не видишь, что сегодня время работает на меня, а не на тебя? Погляди на себя — у тебя совсем нет сил, ты всего-навсего экспонат из музея революции! Отдай немедленно чеки!»
— Вот тогда, после этого вульгарного выпада, отец, вероятно, и вынул пистолет:
«Мерзавец! Нет, я не буду ждать до утра! Пошли!»
— Примерно так развивался диалог в «пьесе» до этого места, — продолжал Пирин Йонков.
— Но сердце старого героя не выдержало напряжения, ему стало плохо, и он почти упал в кресло. Любен взял его пистолет. Отец открыл глаза.
«Что с тобой?» — спросил его Любен.
«Оставь меня…» — Старик с огромным трудом поднялся с кресла, оттолкнул Любена и, еле передвигая ноги, медленно побрел в спальню. Через несколько минут вернулись вы, Юлия. Спросили, где отец. Любен ответил — спит. Вы ушли к себе, а Любен… Он вошел в спальню к отцу, дал ему лекарство, вложил в руку пистолет…
Остальное вы знаете.
В холле снова стало спокойно. Снова это был обыкновенный холл прекрасно обставленной квартиры в роскошном старом доме. Напряжение неизвестности, магия тайны — все исчезло, их словно выдуло прочь, когда Юлия широко раскрыла окна. Свежий предвечерний воздух, тихо опускающийся на город с лесистых склонов Ви-тоши, остужал бетон и камень нагретых солнцем зданий.
Только что милиционер, целый день простоявший у входной двери, увел Любена. Я дивился самообладанию и душевной стойкости Юлии, сдержанности, с какой она встретила раскрытие преступления своего мужа, означавшее крушение семейной жизни. Несмотря на все страдания, которые ей пришлось перенести, она была счастлива: ее любимый отец жив и мать наконец сможет успокоиться. И ей самой тоже хотелось долгожданного покоя. Анна никогда больше не переступит порог их дома, а если доведется встретить на улице Слави — он покажется ей далеким, полузабытым, едва знакомым человеком. Впрочем, едва ли она встретит его — скорее всего, он успеет махнуть в свою вожделенную заграницу. «Да, конечно, он уедет, — вероятно, думается ей. — Такие, как он, всегда сумеют обойти все препятствия…».
Юлия ходила из одной комнаты в другую, что-то убирала, приводила в порядок. Видимо, это было ей необходимо, чтобы отвлечься, поскорее забыть ужасные часы, пережитые только что. В который раз проходя мимо меня, она вдруг остановилась и доверительно сообщила:
— Мама только что вернулась из больницы. Папа спит, спокойно спит… — и ушла.
— Да-да… — как-то неопрелеленно, с ленцой протянул инспектор. Он отдыхал, глядя через окно на вечернюю улицу. Потом повернулся ко мне: — Видите, она не знает, кто вы, а вот ведь заговорила с вами…