С конца усадьбы послышался тонкий вибрирующий звук. Я пошел в ту сторону с фотоаппаратом, поставив его на самую короткую выдержку. Неизвестно ведь, что это за звук. Но я увидел всего лишь тощую большую свинью, издыхавшую от голода. Ее пустые, иссохшие сосцы были покрыты желтой пылью. По ее брюху ползало пять двухнедельных по виду поросят — косточки, обтянутые изъязвленной кожей. У шестого поросенка уже не было сил дотащиться до матери. Он завяз в пыли в полуметре от ее пустых сосцов, поминутно, задирая окровавленное рыльце. Это он издавал тот вибрирующий тонкий звук. Седьмой поросенок, уже мертвый, лежал под забором, скрюченный и бесцветный, как комок грязи; его застывшие ножки торчали вертикально вверх.
В трех метрах от издыхающей матки сидел на страже тощий желтый пес и внимательно наблюдал за моими шагами. В Азии собаки панически боятся людей: у них есть к этому основания. Видно, он ждал, пока я отойду на безопасное для него расстояние.
Мы уложили вещи. Машины зафыркали и снова подняли кучу едкой пыли. Мы перезаряжали пленку, положив на колени блокноты, помечали, какие кадры и в какой последовательности засняты, начали искать сигареты, утирать лбы и шеи. Кто-то сказал, что чертовски жарко.
Так мы выехали из Пхум Такхи, где я впервые одновременно увидел смерть людей, животных, растений и земли.
XXXV. Мы возвратились в бывший город Свайриенг и, прежде чем перейти к очередным делам, поели, пища была привезена на последнем в нашей колонне вездеходе. Меню состояло из крутых яиц, пива, помидоров, пшеничного хлеба и мясных консервов без этикетки, когда-то известных под названием «свиная тушенка».
XXXVI. Лишь теперь я осознал, что до сих пор не видел ни одного уличного торговца, никаких выставленных на продажу товаров, никаких признаков торговли вообще. Я спросил об этом наших переводчиков. Они обратились к офицеру охраны; разговор занял пять минут, не хватало слов, то и дело повторялись жесты отрицания, утверждения, удивления, и наконец выяснилось, что в Кампучии нет никаких денег, а следовательно, нет и торговли.
Как это: нет никаких денег?
Ну да, никаких. Четыре года назад Пол Пот объявил все деньги недействительными, а новая валюта до сих пор не введена.
Ну хорошо, а зарубежные валюты?
Не имеют хождения.
Но ведь за границей их никто не отменял.
А здесь они ничего не стоят, потому что покупать нечего.
Я занес объяснение в блокнот, отказавшись от дальнейших расспросов. Я еще не видел страны, которая могла бы четыре года обходиться без денег. У меня в кармане были вьетнамские донги, таиландские баты и американские доллары. Мне трудно поверить, что я вожу с собой попросту некоторое количество ярких бумажек.
Я незаметно выбрался из здания местного совета, где нас кормили. Подошел к группе сидевших на камнях солдат, вынул банкнот с изображением короля Пумипона достоинством в двадцать батов, что равняется одному доллару, и жестами показал, что хочу купить пачку сигарет, вот такую. Солдаты смущенно улыбнулись и отрицательно покачали головами. Я вынул однодолларовый банкнот. То же самое. Когда я искал в кармане донги, появился молодой человек из ведомства культуры, заинтригованный моими контактами с войском. Я объяснил ему, в чем дело, продираясь сквозь трясину французской грамматики, которую мы оба преодолевали с одинаковым трудом.
Нет, сказал молодой человек. Это невозможно. Здесь никакие деньги ценности не имеют. В крайнем случае — старые медные индокитайские пиастры с дыркой посередине, которые выпустили французы в начале века и изъяли из обращения в 1930 году. Но и они не помогли бы делу, ибо нет ни одного магазина и никаких товаров на продажу. Что касается сигарет, то во всей провинции наверняка нет ни одной пачки. Пол Пот запретил курить и возделывать табак.
А если бы я захотел купить чего-нибудь съестного?
Еще хуже. У людей так мало продовольствия, что нет такого товара, на который они согласились бы его поменять, а что уж говорить о несъедобной бумаге, пусть даже с самыми красивыми картинками.
XXXVII. Мы поехали осматривать госпиталь в Свайриенге. Это старое здание в колониальном стиле, воздвигнутое в 1909 году французами для местного населения, с множеством галерей, укромных уголков и прохладных веранд. Стены покрыты пятнами лишайников, кусками отваливается штукатурка, из углов сыплется выветрившаяся известка.
В госпитале не было ни одного врача. Старый фельдшер, неплохо говорящий по-французски, три молоденькие медсестры, пять босоногих женщин на кухне и в прачечной — вот и все. Больные и раненые лежали на голых досках. Через рамы без стекол были видны их лица, окаменевшие в безмолвном страдании. Мы хотели увидеть их поближе, сфотографировать, снять на кинопленку. Перед этим фельдшер рассказал нам историю госпиталя за время, когда у власти был только что свергнутый режим.
Она была краткой и исчерпывающей. В начале мая 1975 года в больницу был назначен полпотовский комиссар, который велел, впрочем, именовать себя начальником. Это был неграмотный тринадцатилетний мальчик по имени Кхун или Кхен, никогда не расстававшийся с автоматом. По первому его приказу все больные, способные передвигаться, должны были выйти из госпиталя и пешком отправиться к месту своего жительства. Тех, которые не могли подняться, было запрещено лечить, дабы сама природа распорядилась их судьбой. За неделю умерли почти все, их похоронили вон там, за уборной. Бывшему главному врачу госпиталя, который окончил медицинский факультет университета в Тулузе, начальник приказал ежедневно, с рассвета до темноты, подметать и чистить больничный двор, а кроме того, голыми руками убирать содержимое выгребной ямы. Шесть других врачей сразу были отправлены в отдаленные «коммуны», разумеется получив четвертую категорию. Такая же участь постигла медсестер, кроме тех, кто вступил в армию «красных кхмеров». Осенью госпиталь совсем опустел. Оставшийся персонал был выселен. Вызванный из города взвод полпотовцев уничтожил весь запас лекарств, хирургические инструменты, а также единственный на юге Кампучии рентгеновский аппарат. Затем ворота больницы закрыли, ее территорию заминировали американскими минами. Стены начала постепенно съедать буйная, прожорливая растительность. 8 января 1979 года госпиталь открылся снова, и мы должны это видеть, дабы засвидетельствовать, что жизнь в стране возрождается.
Командир охраны предостерег насчет мин, так как наверняка не все они обезврежены. Он пробовал уговорить нас осматривать здание целой группой, но это ему не удалось. Отправившись в первый самостоятельный поиск, мы разбрелись по коридорам, палатам и кабинетам.
XXXVIII. Из блокнота. Умирающий мальчик, три года(?), по всей вероятности у него горячка от голода, живот, ребра. Мать в окровавленной кофте бесслезно рыдает, припав к его ножкам. Другой мальчик, рваная рана на левой ноге, мина или снаряд, тряпичная повязка вся в крови, нет бинтов, нет йода, глаза открыты, в сознании, смотрит. Девочка, покрытая струпьями, не оспа ли это? Две женщины рожают на голых нарах, раскорячившись, упершись босыми ногами в не ободранные от коры стойки, молча, в поту, волосы взлохмачены. Раненый солдат, пятна на животе увеличиваются, долго не проживет. Ждут перевязочных средств. (Так говорит фельдшер.) Пока нет ничего. Болеутоляющего тоже нет. Вся комната завалена разбитыми ампулами. Амер. ксилокаин. Франц. кардиамид. Стекло, стекло. Старая крестьянка, язвы, струпья. Медсестры носят воду. До колодца 300 м, но вода плохая (трупы, мелко), надо долго кипятить, не на чем. Кухня разгромлена, кафель разбит, котлы продыряв., женщины разожгли огонь, котелок висит на пулеметной ленте. У окна женщина с голым ребенком на руках, кивает, бормочет Психически больная(?). На дворе: окровавленные матрацы, вспоротые ножом, штыком, погнутые ланцеты, стетоскоп разлом, напополам, снова ампулы, баночки. Витамин «В-6», произв. «Циба», лейкозол «Джей-джи», от чего? Растоптаны. Расколоты. Мусор. Рентгеновский аппарат, цена 300 тыс. долл., англ. производства «EMJ»; для томограмм, табличка: donne par Croix Rougé Franç.[19], стоит показать французам, но здесь темно, фотография не получится. Разбит молотком, камнями. Панель с индикаторами разб. и порезана, вероятно, зубилом, провода вытянуты, перерезаны. Свинц. экран тоже разрезан, даже сетка, наверное, автогеном, интересно, откуда взяли ацетилен? Этого уже не исправить, лом. Зачем уничтожили?! Первый этаж. Некоторые палаты пусты, грязные миски, драные матрацы. Желтая собака что-то ищет, убегает. Снова больные. Юноша, длинный шрам через грудь и живот, как от сабли, чуть затянулся, без перевязки. Рядом старый крестьянин, тихо стонет, глаза остекленели, видно, умирает. Кого-то несут на носилках. Торчат только босые ступни, оч. грязные, лицо закрыто курткой. Выносят во двор. Медсестра говорит: tué, tué[20]. Кем? Во дворе. Мужчина лет 40, лицо раздулось, сегодня «кр. кхм.» выстрелили ему в шею, размозжило. Когда стреляли? Возвращаемся. Фельдшер: напишите.