Стало совсем темно.

Дождь усиливался. Небо вспыхнуло, загрохотало. Порывы ветра встряхивали мокрые деревья.

И тут ты стал искать дорогу. Где же она? Не видно даже стволов деревьев. Ты повернул обратно и стал спускаться. Ветки хватали тебя колючими руками. Дождь лил как из ведра. Ветер свирепо раскачивал деревья. Небо вспыхивало и гасло.

Под ногами захлюпало. Катились невидимые ручьи.

Ты все шел, то спускаясь вниз, то снова карабкаясь в гору. За одной горой была другая, третья. Куда ты шел? В сторону дома или от него? Остановиться ты не мог, ты должен был идти. Идти... Все равно куда, теперь это было безразлично, теперь оставалось только идти, уповая на случай, в надежде набрести на селение.

Ветер ревел, молнии вспарывали небо, над твоей головой тяжелые тучи извергали потоки воды.

В ущелье зашумел поток.

Этот шум делался грознее, в темноте ночи ты был один-одинешенек, с ружьем незаряженным и впервые в жизни ощутил страх.

Где-то в горах завыл волк. Ты кинулся к дереву. И застыл, прижавшись к мокрому шершавому стволу.

Дождь не унимался, бушевал ветер.

Где-то рыскал голодный волк, выискивая добычу.

Ты рванулся, побежал стремглав, летел вниз, по колено утопая в воде. Потом снова гора... что за ней?

Ты шел спотыкаясь. Надо было идти, надо было преодолевать один подъем за другим. Только бы не упасть... Может быть, за следующим подъемом деревня, свет, тепло и желанное спасение?

А вдруг и дальше вот за той горой, непроглядная тьма, грозное небо и бушующие потоки?..

Голодный волк выл, предвкушая добычу.

Ты снова пошел, нащупывая ногой землю, косясь на деревья и пни. Ты надеялся, — скоро поредеет лес, мелькнет огонек в окне хижины или мелькнет звездочка на небе. Вдруг, зацепившись за ветку, ты полетел наземь и, падая, ударился плечом о что-то твердое. Ты лежал, распластавшись на сваленном дереве, и чувствовал, как горит ушибленное плечо, когда ты дотронулся до него, на ладони осталось темное пятно. Это еще больше испугало тебя, и ты замер.

Мрак стал еще гуще, яростно бушевала ночь. Ты лежал, не двигаясь.

Ты не помнишь, сколько прошло времени — минута ли, час. А может быть, сразу после твоего падения в темноте леса что-то засветилось. Что это? Пролетел светлячок? Или вспыхивали и гасли волчьи глаза?

Тебе было все равно, лишь бы не давила жуткая темнота.

А потом? Потом снова что-то вспыхнуло, вспыхнуло ярче, чем светлячок. Свет не был похож на блеск волчьих глаз. Может быть, тебе показалось? Нет, это был настоящий, живой, искристый огонек.

Он медленно двигался по лесу, вырывая из темноты стволы деревьев и кусты.

Ты осторожно поднялся и стоял, прислонившись к дереву. Позвать, крикнуть? Ты не издал ни звука, ты стоял и смотрел, и тебе ничего больше не нужно было. Кричать нельзя, ведь ты мог спугнуть, загасить своим криком свет. Он приближался, теплый, трепещущий. Он заставлял петь ветер и расправлял морщины на хмуром небе, он вливал в тебя новые силы и смелость.

Покачиваясь, огонек почти поравнялся с тобой и стал медленно удаляться. Осторожно ступая, ты пошел за ним и скоро ощутил под ногами тропинку; теперь ты мог смело взбегать вверх и спускаться по склонам. Свет манил тебя. Ты мог бы идти за ним за тридевять земель.

И ты шел.

Постепенно твои глаза различили обнаженные до колен ноги, гибкую тонкую фигуру, две длинные косы.

Это была девушка или, может быть, твой добрый ангел? Голова ее была повязана косынкой, в одной руке фонарь, в другой — корзина. Она шла по берегу разлившейся речушки, потом взяла в одну руку фонарь и корзину, приподняла платье и вошла в воду. Пенистые струи обняли ее крепкие икры, засверкали в свете фонаря.

На другом берегу она опустила платье, неуловимым движением поправила косынку и пошла по тропинке. Дождь перестал, ветер стих, и только в ущелье бурлила речка.

Покачиваясь, фонарь разливал вокруг свет, отбрасывая в стороны живые тени. Ты смотрел на ее белые ноги, едва касающиеся земли, и все казалось тебе чудом.

Лес редел, тропинка делалась тверже, потом свет разлился по широкой воде, спокойно плескавшейся у темного силуэта мельницы.

Женщина подошла к дверям, тихо постучала.

— Отец, открой. Отец!

Голос нежный, чистый. Девичий голос.

— Отец, открой!

По ее голосу ты понял, что она боялась всю дорогу, а теперь, стоя перед домом, испытывала еще больший страх.

Вода, пенясь, перекатывалась через запруду, с шумом мчалась под мельницу, подпирая ее снизу. Мельница словно прислушивалась к гневному голосу реки.

— Отец! — уже громче позвала девушка.

Наверное, мельник спал и не слышал ее голоса. Ты вышел из темноты.

— Кто ты? — вырвалось у девушки, и она испуганно подняла фонарь.

Ты хотел ответить, но из-под мокрой косынки на тебя глядели огромные глаза, ты увидел вспыхнувшие на ее лице капли дождя и... был сражен.

— Кто ты? — повторила девушка, прислонившись спиной к дверям.

— Не бойся, — отступив, чтобы не напугать ее, сказал ты.

— Ты — человек? — спросила она, словно сомневалась, что видит человека в этой кромешной тьме.

— Человек...

Она молча глядела на тебя, потом, смутившись, опустила глаза.

— Я был на охоте, — сказал ты и снял ружье.

Она опять взглянула на тебя, и ты почувствовал, как подкашиваются твои колени.

— Отец, что с тобой? Открой, — крикнула девушка, стуча в дверь.

Послышался хриплый кашель, потом сердитый голос:

— Кто это? Какого еще черта принесло сюда?

— Это я, отец.

— Ты! Слышу, что ты. Шатаешься по ночам в такую непогоду.

— Открой нам, дядя, — крикнул и ты.

Девушка недовольно покосилась на тебя: ты поставил ее в неловкое положение. Щелкнул засов. В дверях стоял белый, весь в муке старик в расстегнутой куртке.

— Полуночница, колдунья лесная, — ворчал старик на дочь, потом подозрительно осмотрел и тебя с ног до головы.

— Я охотник, дядя, — зачем-то сообщил ты, будто оправдываясь.

— Ну и что? Научись сначала здороваться с людьми, прежде чем за ружье браться и в лес ходить,

— О, добрый вечер, батоно.

— Будь здоров, — пробурчал старик и подошел к очагу, начал ворошить головней золу. — Не сидится дома этой чертовой девчонке.

Старик набросал на тлевшие угли хворост, и скоро в очаге вспыхнуло веселое пламя.

— Садись, — сказал он тебе. — Не слыхивал я что-то, чтобы кто-нибудь охотился в такую погоду.

Подошел к постели — две доски на вбитых в землю кольях — и снова сердито глянул на дочь.

— Ох, нечистая сила.

А ты смотрел на «нечистую силу», и тебе хотелось молиться на нее.

Хмурясь, мельник достал глиняный чубук, набил его табаком и передал тебе кисет. Прикурив от головешки, спросил:

— На кого в такую темень охотился, племянничек?

— На медведя ходил, — ответил ты и сам удивился, как легко сорвалась с языка ложь. Но, вспомнив о своей разорванной рубашке и расцарапанном плече, храбро повторил: — На медведя ходил, дядя.

Девушка, которая хлопотала около очага, окинула тебя любопытным взглядом.

— Подавай же скорей ужин, — сказал ей старик. — Видишь, охотник голоден. С медведем боролся.

Наверное, мельник шутил, но ты хотел знать, какое впечатление произведут на девушку твои слова, и сказал:

— Пришлось голыми руками бороться.

— С медведем? — вырвалось у нее.

Старик кашлянул.

— Да, с косолапым, — подтвердил ты и оглядел свою разорванную одежду.

Старик придавил пальцем потрескивавший в чубуке табак, несколько раз кашлянул.

Дочь поставила на стол миски с дымящейся мамалыгой. Ямки в мамалыге, там где лежали куски сыра, заполнились молоком.

— Так, — сказал старик, выбивая трубку, потом вышел мыть руки.

Ты остался лицом к лицу с девушкой.

Все стихло. Снаружи доносился шум воды в запруде.

С балки посыпалась мука. Девушка вздрогнула. На балке сидела большая крыса и, свесив хвост, одним глазом смотрела вниз.