Вечер опустился, казалось, у самой калитки, когда Иона распахнул ее. Легкая дымка сумерек окутывала двор, и все-таки Иона тотчас заметил поваленный плетень огорода.
Не поверив своим глазам, он бросился к свинарнику соседа.
— Так-таки разорила меня, проклятая! — воскликнул он, увидев валявшиеся в беспорядке баклажаны и вывернутые с корнем кустики помидоров.
Иона рассвирепел.
— Будь он неладен, этот сосед — опять его свинья нашкодила, нет на нее погибели! Что же это такое, жена! — вырвалось у него.
Женщина, месившая тесто, вздрогнула, похолодела.
— Ты что, не слышишь?
— Что там случилось, Иона? — тихо спросила она, продолжая месить тесто. Женщина не сводила глаз с мужа.
— Я тебя спрашиваю, кто это на нас беду накликал?
— Какая там еще беда, что ты говоришь?
— Чего же хуже — и огород, и виноградник мои загублены...
— Что ты, такого виноградника, как твой, ни у кого не сыщешь, только б не сглазили... — Женщина попыталась лестью умерить гнев мужа.
— Лучше ответь мне...
— Я ведь не сиднем дома сижу. К Бесо сбегала, к тетушке твоей за маринадом... Заболталась.
— Лучше говори — кто меня погубил!
— Ну вот, вечно ты так — сразу вспыхнешь, я ведь говорю тебе...
— Сделай милость!..
— Так вот, заболталась я у тетушки, а тут... Вообще-то человек он хороший, не пойму, как это он не доглядел. Сам знаешь — иная тварь до того жадная, проклятая, что хозяин и вовсе не виноват.
— Я, что ли, виноват, по-твоему?
— Да нет, и ты не виноват, только... у нашего соседа свинья сорвалась с привязи; как-то раз я уже поймала ее, а сегодня вот упустила, растяпа этакая!
Тут только женщина сообразила, что этого не следовало говорить, да было поздно.
— Значит, один раз, говоришь, уже поймала? — и Иона взялся за топор, торчащий между кольями изгороди.
— Постой, куда ты! — заволновалась женщина, но муж уже шагнул за калитку и скрылся.
— Иона, Иона!
— Я ему покажу, как со мною шутить! — донесся голос Ионы.
Разъяренный, ворвался Иона во двор соседа и вдруг словно окаменел.
Ведь это его буренка с обломанным рогом бродит по полю! Иона подошел ближе. Вот большая белая подпалина... Ну конечно же — это она!
Корова до самых корней сжевала изрядную полосу, а теперь ломает, уничтожает остальное. Все семейство соседа, от мала до велика, гоняется за ней; ловят, пытаются привлечь пучками травы, но она, волчья сыть, не дается, знай себе бегает по кукурузному полю, только треск стоит.
Снова встрепенулся Иона, высоко поднял топор и бросился теперь уже на свою собственную корову...
— Упаси бог, чтобы хоть волосок упал с этой коровы! Соседа нашего не обидь! — крикнул хозяин, заметив блеснувший в кукурузе топор.
Видимо, он не разглядел в темноте Иону, принял его за своего старшего сына.
— Убью ее, проклятую! — заревел Иона.
— А, это ты, Иона? — узнал его хозяин и радостно поспешил навстречу. — Да ты не волнуйся, что поделаешь — то ли еще случается между соседями!
«То ли еще случается между соседями?!»
Иона опустил топор и смущенно отвернулся. Отвернулся, хоть и было уже совсем темно, — боялся, как бы сосед не догадался, что привело его сюда.
...«То ли еще случается между соседями...», — повторял изрядно подвыпивший у соседа Иона, загоняя свою буренку во двор.
Леван
Когда Леван Кикабидзе, потерявший двух сыновей, похоронил и поникшую, обезумевшую от горя жену, ничего больше не связывало его с этим миром.
Этот высокий, похожий на жердь, жилистый старик сломался, сник и рухнул, словно сбитый ударом кулака, рухнул у стены, под увеличенными фотографиями двух своих сыновей и жены Кесарии.
После смерти Кесарии уже некому было позаботиться о протяжно мычавшей, недавно отелившейся корове, и соседи, вздыхая, отвели ее в свой хлев. Быков на время забрал бригадир. Старый беззубый пес, забившись в угол, изредка хрипло вздыхал, а поздней ночью, когда деревенские собаки поднимали лай, отвечал им с крыльца протяжным, заунывным воем.
Леван лежал, сложив на груди руки, они касались его седой, редкой бороды. Когда старик закрывал глаза, его нельзя было отличить от мертвеца.
Он равнодушно встречал утро, вспоминал виденные сны — жену, сыновей и вполголоса беседовал с ними.
— Так не годится, сынок, — поучал он младшего, заглядывая ему в глаза, — он старший брат... А ты, старуха, перестань оправдывать их, — переводил старик взгляд на жену. — Что я, меньше тебя его люблю? Но когда он неправ — не оправдывай. Что? «Дождаться бы наконец»... Дождешься, дождешься... ничего с тобой не случится... Но сначала старший должен жениться, на то он и старший. Нет, нет... молчи, Кесария, молчи. Ну и что ж, что любит, любовь не петля, небось, не задушит. Пусть любит, пожалуйста... Разве я против? Ты знаешь Амирана... он тихий, беззащитный, он ничего не скажет, но если обидится... Верь мне. Если я вырастил таких молодцов, то знаю, когда и что лучше. А ты поди-ка кур накорми, да теста побольше замеси и орехов не жалей... не то не получится у тебя свадебное сациви. Хорошо, коли свинья опоросится, не то не хватит нам поросят.
Амиран! Где ты умудрился ярмо сломать? Не скалы же ты пахал... Вон там, под грушевым деревом, я новое заготовил, просверли с боков, а клешни старые еще пригодятся...
Ношреван, сынок! Подойди-ка ближе... Ты что, не идешь в школу? Поторапливайся: а этой городской барышне скажи, пусть подождет. Как думаешь, любит она тебя? A-а?.. Ну и скажи, что твой брат и ей брат. Вот следующей осенью одну свадьбу сыграем, а потом... Наклонись, что-то на ухо скажу, чтобы этот тихоня не слышал...
Вчера, когда я с поля возвращался, застал его... Как же это было, дай бог памяти... — Леван стал припоминать виденное во сне. — Да... уже стемнело... я вел арбу и из-за скрипа колес ничего не расслышал, но... кто она была, как ты думаешь? А ну, догадайся? Нет, не она, нет... ну-ка, ну-ка... Да нет же... Дочка нашего Исидора... Да, да... Талико, она самая... Там же, недалеко от дома, у дороги натолкнулся я на них. Она была в красном платье и вся будто светилась... даже быков спугнула, чертовка, до самых ворот не мог остановить. Что же делать будем, не погуляем на свадьбе?
Леван весь день мог говорить с сыновьями: целый день он не давал жене слова произнести.
— Что ты вмешиваешься, старуха... Ради бога!.. Мужчина я и хозяин в этом доме... Если что с ними случится, ты станешь рвать на себе волосы и царапать лицо... А я ведь так не могу. Мне надо все наперед знать, все предусмотреть.
...Леван лежал на спине, глядя на три безмолвных портрета, и мысленно то хлопотал по хозяйству, то поругивал жену, то выбирал себе невесток...
Иногда он повышал голос.
— Нет, Ношреван. Учение — дело полезное, книга — хорошая штука, много нового узнаешь, но семье, сынок, нужна опытная рука, нужен глава... Семья без главы, что отара без пастуха... Слушайтесь меня, ребятки, слушайтесь... Десять раз опрокидывалась моя арба, и десять раз сбивался я с пути, десять дней петлял по тропам, а ходьбы-то было на час... Многому я научился, многое понял. Но для чего мне это, если не для вас... для вашего счастья. Вот спросите у матери, разве не так, Кесария? Ты помнишь, как я один хотел поднять мельничный камень и поскользнулся? Меня тогда на арбе привезли... А если вы броситесь поднимать такой камень, как вы думаете, разрешу я вам?.. Не позволю! Да, не позволю... Потому что я сам, на своих плечах испытал его тяжесть... Если вру — вот ваша мать, спросите у нее.
Кесария, опасаясь, чтобы с ее сыновьями и в самом деле ничего не случилось, кивала головой и шептала детям:
— Слушайтесь отца, мои хорошие, отца слушайтесь.
Леван прятал улыбку и начинал говорить о свадьбе...
Несчастный, сломленный горем человек лежал, глядя на три безжизненных портрета, и во сне и наяву мечтал о свадьбе сыновей. Все свое счастье он отдал земле и теперь отчаянно цеплялся за свои сны.