— Правда, ваш перевод не лишен достоинств. Могу с уверенностью сказать, что у вас несомненно есть способности, о чем свидетельствует язык перевода — сочный, живой, страстный. Но… по вашей работе видно, что способности эти, простите за откровенность, очень мало развиты. Вам недостает знаний и знакомства с техникой писательского мастерства, Оба языка, с которыми вам пришлось здесь иметь дело, вы знаете недостаточно хорошо, не говоря уже о том, что не знаете научной терминологии. Да и литературный язык, содержащий множество оборотов, не употребляемых в обиходной речи, видимо, очень мало вам знаком. Отсюда частая замена одних слов другими, неточность выражений, неполадки, путаница. Словом, способности у вас есть, но учились вы слишком мало. Писательское мастерство, хотя бы и в области перевода, требует широкого образования, знаний как общего, так и специального характера…

В заключение книгопродавец добавил:

— Вот и вся правда, и я вам ее высказал с великим сожалением. Как ваш знакомый, я огорчен за вас, что вы не сможете работать в этой области; как человек, я сожалею, что вы не развивали своих способностей. У вас они несомненно есть, но вы мало учились…

Он взял со стола сверток и подал его Марте. Но она не протянула руки и даже не шевельнулась; она стояла прямо, неподвижно, как вкопанная, и только странная улыбка кривила побелевшие губы. Эта улыбка была в миллион раз страшнее слез, в ней было отчаяние человека, который уже издевается над самим собой и над всем в мире. Мнение книгопродавца о ее переводе было почти буквальным повторением того, что несколько месяцев тому назад сказал журналист Рудзинский о ее рисунке. Именно это сопоставление и вызвало судорожную улыбку на губах женщины.

— Всегда одно и то же! — пробормотала она. Потом, опустив голову, сказала громче: — Боже мой, боже, боже!

Это был хотя и подавленный, но душераздирающий вопль. Теперь она не только плакала при посторонних, ни даже не могла сдержать стонов. Куда девалась ее гордость, мужество, сдержанность? Эти свойства ее характера отчасти ослабила привычка к бесконечным унижениям, но все же у нее хватило еще мужества поднять голову, сдержать слезы и довольно спокойно посмотреть на книгопродавца. В этом взгляде была мольба. Увы! опять мольба, и, значит, унижение!

— Вы очень добры ко мне, — сказала она, — а если мне не помогла ваша доброта, это уж моя вина…

Она вдруг замолчала. Ее застывший взгляд словно обратился внутрь.

— Моя ли? — спросила она очень тихо.

Этот вопрос она, видимо, задавала себе самой; социальные условия, одной из жертв которых она была, все теснее сжимали ее в своих железных тисках и требовали, чтобы она взглянула им прямо в страшное лицо. Но она быстро стряхнула с себя невольную задумчивость и снова устремила посветлевший взгляд на стоявшего перед нею человека.

— А может быть, я теперь могла бы подучиться? Неужели нет на свете такого места, где я могла бы чему-нибудь научиться? Скажите мне, скажите!

Книгопродавец был и тронут и смущен.

— Я такого места не знаю, — ответил он, с огорчением разводя руками. — Ведь вы женщина.

В это время из смежного отделения магазина вышел один из продавцов и подошел к хозяину с каким-то длинным списком или счетом в руках.

Марта взяла свою рукопись и ушла. Рука, которую она, прощаясь, протянула хозяину, была холодна, как лед, лицо неподвижно, как мраморное, и лишь дрожащие губы все еще горько усмехались, словно повторяя:: «Всегда одно и то же!»

Как только дверь за Мартой закрылась, пожилой лысый мужчина бросил на стол книгу, которую он, казалось, внимательно читал до этой минуты, и разразился громким смехом.

— Чему вы смеетесь? — с удивлением спросил книгопродавец, подняв глаза от поданного ему счета.

— Как же тут не смеяться! — воскликнул мужчина, и глаза его за толстыми и мутными стеклами искрились неподдельным весельем. — Как же не смеяться! Захотелось дамочке стать писательницей! Вот еще, ха, ха, ха! Ну и проучили же вы ее! Право, у меня было желание вскочить и обнять вас за это!

Книгопродавец холодно смотрел на посетителя.

— Поверьте, — возразил он с оттенком неудовольствия, — мне было крайне неприятно, даже тяжело огорчить эту женщину…

— Как! Вы это серьезно говорите? — удивился человек, сидевший за целой кипой книг.

— Совершенно серьезно. Это вдова человека, которого я знал, любил и уважал…

— Бросьте! Готов поручиться, что это какая-то авантюристка! Порядочные женщины не шляются по городу в поисках того, чего не потеряли. Они сидят дома, занимаются хозяйством, воспитывают детей и молятся богу…

— Помилуйте, пан Антоний, у этой женщины нет никакого хозяйства, она очень нуждается…

— Ах, оставьте, пожалуйста, пан Лаурентий! Удивляюсь вашей доверчивости! Это не нужда, а честолюбие! Да, честолюбие! Ей хочется блеснуть, прославиться, занять высокое положение в обществе и получить возможность делать, что ей заблагорассудится, прикрывая свои грешки воображаемым величием и мнимым трудом!

Книгопродавец пожал плечами.

— Ведь вы литератор, пан Антоний, и вам следовало бы лучше разбираться в вопросах женского труда и воспитания женщин…

— Женский вопрос! — вдруг побагровев и сверкая глазами, закричал мужчина, подскочив на стуле. — Да знаете ли вы, что такое этот женский вопрос…

От возбуждения захлебнувшись словами, он умолк на минуту, чтобы перевести дыхание. Затем, уже спокойнее, добавил:

— Впрочем, зачем я буду излагать вам свое мнение на этот счет. Прочтите мои статьи!

— Я прочел их, прочел, но они меня ни в чем не убедили…

— Ну! Если мне вы не верите, — перебил его литератор, — так, может быть, не станете пренебрегать мнением авторитетов… больших авторитетов… Вот недавно доктор Бишоф… Вы, конечно, знаете, кто такой…

— Бишоф, конечно, ученый, — сказал книгопродавец, — но вы искажаете его слова и преувеличиваете их значение. Бишоф не может брать на себя роль судьи, приговаривающего тысячи несчастных женщин…

— Авантюристок! — опять перебил литератор. — Поверьте мне, это авантюристки, честолюбивые, тщеславные, безнравственные! На что нам, скажите на милость, ученые и, как некоторые выражаются, самостоятельные женщины? Красота, нежность, скромность, покорность и набожность — вот достоинства, которые мы требуем от порядочной женщины. Домашнее хозяйство — вот круг ее обязанностей, любовь к мужу — вот единственная полезная для нее добродетель! Прабабушки наши…

В это время в книжную лавку вошло несколько человек, и разговор о прабабушках был прерван. Но какие убедительные доводы почерпнул бы лысый литератор для подкрепления своей теории, как много нового мог бы он сказать и написать о честолюбии и зависти, ведущих женщину к нарушению границ, начертанных для нее природой и великими авторитетами, если бы он имел возможность в это мгновение проникнуть в мысли шедшей по улице Марты!

Выйдя из книжной лавки, она в первую минуту была словно оглушена и ко всему безучастна. Она ни о чем не думала и ничего не ощущала. Первую сознательную мысль, пришедшую ей в голову, можно было бы выразить словами: «Какие они счастливые!» Первым внятно заговорившим в ней чувством была зависть.

Марта шла по улице, на которой высится великолепный дворец Казимира. По просторному двору сновали юноши с оживленными лицами, в красивой форме студентов университета. Одни держали подмышкой толстые книги в простых переплетах или совсем без переплета, потрепанные от долгого употребления, другие заворачивали в бумагу какие-то металлические предметы — вероятно, приборы, которые они несли домой, чтобы производить научные опыты. Некоторое время во дворе слышен был говор, то громкий, то тихий. Молодые люди толковали между собой, оживленно жестикулируя; по временам то в одной, то в другой группе звучал молодой смех или громкие восклицания, в которых чувствовался юношеский задор и увлечение науками. Потом студенты стали расходиться. Они прощались друг с другом и, одни весело, другие задумавшись, третьи — продолжая беседовать, парами и поодиночке выходили на улицу, вливаясь в толпу прохожих, сновавших по широкому тротуару.