– Так ведь казнили же невинного, – сказала она еще раз, думая, что Марат не понял ее.

– Я слышу, Надюш. Твое объяснение трагедии ершалаимского проповедника так просто, что почти гениально. Вероятно, можно и так. Я привык к более громоздкому оформлению мыслей, к длинному говорению. Может, мы в самом деле распустили головы, как некоторые люди распускают животы. И там, где можно сказать фразу, пишем книгу. Ведь действительно весь миф о Христе строится на том, что казнили невинного… Ну, а третья линия, Надюш?

– Об этой всей чертовщине? – спросила она. – Я не люблю, когда Азазелло, Коровьева, Воланда и вообще всю эту шайку-лейку называют чертовщиной, дьявольщиной. И ну, в общем, как-то опошляют этим, что ли. Хотя они, конечно, принадлежат к виду чертей, – она помолчала, подыскивая слова. – Не знаю, они очень милые какие-то, особенно Азазелло. Я сделала его немножко похожим на Пушкина. Папа рассердился, сказал, что он этого не понимает.

Надя не могла объяснить ни отцу, ни сейчас Марату, что черти в романе Булгакова ей кажутся такими же близкими, как Чиз с его крокодилами и обезьянами. Они носят нелепое обличье, но представляют не злые, а добрые силы мира, и просто несправедливо, что Азазелло, сделавший столько хорошего для Маргариты, – такой урод. У него огромный клык, который торчит над губой, обезображивая внешность. Она придала его облику едва уловимое сходство с Пушкиным, и, несмотря на свой клык, Азазелло стал симпатичным.

– А почему ты сделала его похожим на Пушкина? – спросил Марат. – Может, отец в чем-то прав? У Булгакова такая подробность не упоминается.

– Это неважно. Азазелло черт, а Пушкин был чертовски талантлив, – пошутила Надя. – Он не очень похож, а едва заметно, совсем немножко. У меня так получилось, потому что я к нему лучше всех отношусь после Мастера. А папа возражает. Он хвалит мои прежние рисунки, еще детские, когда было все ясно и понятно. Ему надо, чтоб я и сейчас так рисовала. А я не могу. Мне трудно, я уже повзрослела. В детстве нас учили, что параллельные линии не пересекаются, а сейчас я знаю, что пересекаются. Я даже зачеркивать стала иначе.

Неожиданно для себя она пожаловалась на отца, сказала лишнее, то, что должна была прятать от посторонних людей. Но Марат не посторонний, благодаря ему она постигла то, что было закрыто широкой спиной отца. Да и сама она теперь находилась в более сложных отношениях со всеми людьми, чем раньше. Полюбила человека, у которого жена и дочь, – одна линия. Внушила любовь смешному мальчишке, за поступки которого так или иначе несет теперь ответственность, – вторая линия. Заставила замученную домашними делами женщину вместо книги Толстого выложить на стол кочан капусты – третья линия. Ленка – четвертая линия, родители – пятая. И все эти линии не вплавно переходят одна в другую, как раньше, а именно пересекаются в ней одной. Роман «Мастер и Маргарита» – модель сложных человеческих отношений. Булгаков научил Надю понимать красоту сложных переплетений и пересечений. И она зачеркивала теперь неудачные рисунки не плавной линией, которая, обвиваясь вокруг тела гимнастки, нигде не пересекалась, а крест-накрест по лицу Мастера, по лицу Маргариты. То, что она теперь браковала, она уничтожала резкими штрихами, подчеркивая трагическую судьбу героев.

Мать Тани жила у Савеловского вокзала в старом доме с балконами и статуями, изображающими рабочих разных специальностей. Дверь открыла пожилая женщина. Она не успела ничего сказать, потому что за ее спиной раздался воинственный клич:

– Он пришел! Папа пришел!

И по длинному коридору навстречу тянувшему руки присевшему на корточки Марату промчалась малышка в матрешковом платочке. Надя только и успела увидеть мелькнувшую красную косынку и выскользнувшие по локотки из платья ручонки, которые обвили шею вожатого. Дочь в самое ухо что-то зашептала отцу, косясь одним глазом на дверь в боковую комнату, и Марат, засмеявшись, сказал:

– А люди, которые прячутся, могут выходить. Они разоблачены.

– Выдала все-таки, – раздался голос Тани. – Ну, погоди, папина дочка. Здравствуй, Надя! Как здорово, что ты пришла, – очень искренне обрадовалась она. – Значит, я ничего не потеряла. Раздевайся, мама чай поставила. Мы сейчас хорошо так посидим, по-семейному.

– А ты почему нарушаешь правила игры? – сказал Марат, опуская Дуську на пол. – Ты почему здесь?

– Ушла я. Каждый раз одно и то же и одни и те же пошлости. Да еще эта дама пришла, которую я не выношу. Но вы, сеньор, опоздали на полчаса.

– У нас есть оправдание. Мы тебе сейчас расскажем, – обернулся к своей спутнице вожатый.

– Да, мы сейчас расскажем, – смущенно подтвердила Надя.

Дуська, предоставленная самой себе, преградила незнакомой тете в очках дорогу, и некоторое время они друг друга с интересом разглядывали. Дочь Марата была похожа на Аленку с шоколадной обложки: деревенский платочек, румяные щеки, голубые глаза и соломенные волосы. Дуська не сумела составить мнения о тете путем простого рассматривания.

– Ты кто? – спросила она в упор.

– Она президент, – сказал Марат и положил Дуське ладонь на макушку.

Но дочь сердито сбросила его ладонь движением головы.

– Президент кого?

– Президент всего красивого на земле.

– И президент меня?

– И тебя, если учесть, что ты у нас очень красивая. И еще она твой личный архитектор.

– Мой?

– Ну, хватит вопросов, – забрала ее Таня. – Руки мыть и за стол.

Квартира Таниной мамы была обставлена старомодной мебелью, на пианино лежала кружевная дорожка и стояли слоники, на стенах висели фотографии в резных рамочках. В центре стола, покрытого тяжелой бархатной скатертью, – вазочка с искусственными ромашками. И этот мещанский уют вместе с деревенским платочком Дуськи показался Наде более близким, чем обстановка в кабинете Марата. Она быстро освоилась и без стеснения наложила себе полную розетку вишневого варенья.

– А теперь докладывайте, – сказала Таня.

– Ну, во-первых, тебя дома ждет сюрприз, мы сейчас не будем говорить какой… Нет, скажем. Надя принесла проект нашего Нерастанкино.

– Правда? Мы сейчас же едем на такси домой.

– Подожди, не спеши. А во-вторых, мы сегодня ходили по городу и присматривали вещи для круглой гостиной.

– Нам встретилось хорошее зеркало, – сказала Надя, – но мы решили его не брать. У нас над камином будет зеркало прямо в стене, как в Эрмитаже, в павильонном зале, где стоят часы-павлин.

– А взять мы решили, – Марат загнул первый палец, – энциклопедию Брокгауза и Ефрона – раз! Картину Айвазовского – два!

– Я все-таки отказалась бы от картины, – глядя на Таню и ища у нее поддержки, сказала Надя. – Это слабая его вещь. Наверное, самая слабая. Одна вода в золотой раме.

– Зато Айвазовский, рама большая и подпись художника крупными буквами внизу. Ты что, Надя, – шутливо нахмурился вожатый, – ты же там согласилась?

– Но, может быть, Таня против?

– Я должна посмотреть, – заявила Таня, – на Арбате небось видели, в антикварном.

– Да. И там же мы видели вазу из зеленого камня. Три рыбы, встав на головы, образовали из хвостовых плавников фигурную чашу, – Надя показала руками, какую чашу. – Мы решили, что она будет стоять на тумбочке при входе в круглую гостиную со стороны улицы. Но для чего, мы пока еще не придумали.

Танина мама ходила вокруг стола, подкладывая в розеточки гостям варенье, подливала чай и понимающе улыбалась. Руки у нее были бугристые, натруженные. Наде все время хотелось их погладить.

– А теперь я буду говорить, – торжественно подняла руку Таня. – Я тоже не теряла зря времени. Когда мне стало так скучно, что хоть ложись и помирай, я оттуда сбежала и пошла по комиссионным. И в одном мебельном мне попался стол, от которого я два часа не могла отойти. Я записала, – она перегнулась, взяла с дивана сумочку и, достав миниатюрный блокнотик, прочитала: – «Стол орехового дерева с верхней доской, украшенной маркетри, изображающим города мира». Там такие выложены на крышке в овальных рамках замки, соборы, фонтаны. И цена, конечно, соответствующая. Я вот только не знаю, что такое маркетри.