— Бауэр! Этот человек, — Стефан показал на Гохарда, — видел, как вы убегали отсюда после того, как убили Терезу Нойхойзер. Он узнал вас.

— Он ошибся… Я здесь не был… Я не бежал… — испуганно бормотал Бауэр.

— Ложь! Вы бежали. Вы! — выкрикивал Гохард. — Я никого ни с кем не путаю. Вы бежали. И волосы ваши, и оглянулись вы точно так же, как тогда. Я не путаю!

— А в клинике вы его видели? — поинтересовался Стефан.

— Видел. Каждый день видел. И перед самым уходом видел.

— А вы, Бауэр, утверждаете, что покинули город пятнадцатого.

— Он ошибся, он ошибся… — твердил Бауэр.

Я приказал мотоциклисту отвезти Гохарда домой, а мы поехали в комендатуру.

Я был уверен, что Бауэр поймет всю бессмысленность дальнейшего запирательства и во всем сознается. Но когда мы в моем кабинете возобновили допрос, он занял прежнюю позицию — упрямо все отрицал.

Стефан переводил мои вопросы и его ответы, пока не потерял терпение. Он придвинулся ближе к Бауэру и вполголоса что-то сказал по-немецки. Эсэсовец мгновенно утратил самообладание. Он смотрел на Стефана с непонятным мне откровенным страхом.

— Что ты ему сказал? — спросил я.

— Потом, дай мне с ним договорить, — досадливо отмахнулся от меня Стефан. И снова, раздельно произнося слова, повторил Бауэру последнюю фразу.

Долго смотрели они друг другу в глаза, и такая чувствовалась напряженность в этой дуэли взглядов, как будто решалась судьба обоих. Наконец Стефан встал и решительным жестом показал на дверь. Бауэр приподнялся, но сразу же упал в кресло и тихо произнес что-то, полностью удовлетворившее Стефана.

— Он будет говорить.

— А что ты ему сказал?

— Ну какая разница? Попросил как следует… Сказал, что мне стыдно за него, за его вранье… Уговорил, в общем…

Бауэр, на этот раз менее бойко, запинаясь, рассказал, как убил Терезу.

— Пока я лежал в клинике, все боялся, что туда нагрянет полиция и меня разоблачат. Поэтому я решил бежать. Я считал, что добраться пешком мне будет легче, если на мне будет обмундирование советского солдата и документы. А лицо Герзиг забинтовал бы так, чтобы я мог не раскрывать рта. Я по-русски не говорю. Брюки и сапоги в клинике нашлись, а гимнастерки на мои плечи не было. И документов не хватало. Справку из госпиталя можно было оформить, а удостоверений не осталось. Поэтому мы разработали операцию «приманка». Несколько дней я высматривал одинокого солдата, который клюнул бы на девушку… Подвернулся этот сержант.

— А что за девушка?

— Племянница Герзига, фрейлейн Марта, работала у него в клинике старшей сестрой.

— Пусть рассказывает дальше.

— Сержант пошел за Мартой к тем кустам, за которыми я прятался. А я уже приготовил маску с хлороформом.

— Где вы взяли хлороформ?

— У Герзига.

Всякий раз, как Бауэр называл имя профессора, Стефан бросал на меня косой взгляд, напоминавший мне о наших недавних спорах.

— А не проще ему было убить сержанта, такому специалисту по этим делам?

Бауэр обеими руками оттолкнул эту мысль:

— Зачем убивать?! Я никого не хотел убивать. Если бы я его убил, вся полиция и военное командование стали бы искать человека в его гимнастерке. Я бы провалился сразу. А так я думал, что когда он проснется, сам будет молчать и гимнастерку найдет другую.

— Почему же он убил Терезу и сунул ей в руку сержантский погон?

Бауэр болезненно поморщился, попросил воды, пожаловался, что очень болит раненое плечо. Дали ему воды. Предложили прилечь, если трудно сидеть. Повязка на плече держалась нормально, и рана не могла помешать ему отвечать на вопросы. Он лег на диван, и мы подождали, пока он поудобней устроится.

— Я был в таком состоянии, — начал он снова, — что не соображал, что делаю. Мы разошлись с Мартой в разные стороны. Я побежал в клинику переодеваться и вдруг столкнулся с той женщиной. По ее лицу я понял, что она видела, как я раздевал сержанта… Она так смотрела на меня… Она могла подумать, что я его убил… Она хотела бежать, и у меня не было другого выхода… Она бы всем разболтала, и меня бы взяли…

— Ничего не соображал, а погон сунуть догадался. Спроси, для чего он это сделал?

— Чтобы стали искать русского, не меня.

— А почему он все-таки бежал не в гимнастерке и красноармейских сапогах, а в гражданской одежде?

— Это я уже потом сообразил. Понял, что, когда найдут женщину с погоном, мне никак нельзя будет появиться в советской форме, каждого будут проверять. Сам себе помешал… Ничего другого не оставалось, как бежать в штатском..

Не все концы сходились с концами в его рассказе, напрашивались другие вопросы. Но я решил, что всю правду из него вытянут более опытные следователи, а мне нужно немедля обезвредить Герзига.

— Ладно. В основном все стало на место. Отведи его и возвращайся, поедем забирать Герзига с его племянницей.

Пока Стефан ходил, я позвонил Шамову и доложил, что убийца Терезы, немецкий эсэсовец, пойман и признался.

— Лихо! — с радостным изумлением воскликнул Шамов. — Я же всегда говорил, что великий сыщик в Содлаке погибает. Молодец, Тараныч, гору с плеч свалил. Спасибо, друг. Сейчас пришлю за ним конвой. Гляди, чтобы не сбежал, как тот американец, — не удержался он, чтобы не кольнуть меня. — И протокол допроса пришли.

— Какой протокол? — оторопел я.

— Ты же говоришь, что он признался. Значит, допрашивали его, или так, без слов догадался?

— Допрашивал, но записать не успели… У меня времени в обрез, нужно еще в клинику ехать, там главари сидят.

— Какие еще главари?

— Профессор этот проклятый всему голова. А протокол сами заведете, все равно будете наново допрашивать.

— Ну, знаешь, гусь-хрустальный, — Шамов даже подходящих слов не находил, — ты только никому не говори, что вел допрос и при этом ни строчки не записал — мухи будут смеяться. Молись богу, чтобы он у нас не отперся от своих показаний.

— Не отопрется, — уверенно пообещал я.

Бауэр действительно не отперся.

Март 1965 г.

…Какими неумелыми и близорукими следователями были мы с тобой, когда радовались победе над Бауэром. Не знаю, как ты, а я очень гордился своей хваткой. Еще бы! Разве без меня он заговорил бы? Ты тогда спрашивал меня, почему он начал признаваться? Я что-то врал. Пора рассказать, как это было.

Ты помнишь первый допрос? Бауэра не сломили ни твоя уверенность, что он сапером никогда не был, ни показания Томашека. Скорей всего Томашек заставил его еще упорней отрицать все — живой свидетель был страшен, он олицетворял неминуемое возмездие. А реальных, прямых улик у нас не было, это он тоже понимал. Когда ты приказал увести его и пообещал отдать в руки ваших контрразведчиков, меня это мало успокоило. Я боялся, что он уйдет от виселицы. Нужно было заставить его заговорить, и единственный дуть, который я нашел, ты наверняка отверг бы. Поэтому я пошел на риск.

Поздно ночью в подвале, куда мы посадили Бауэра, я устроил небольшой спектакль. Мы раздобыли крепкое дубовое кресло с подлокотниками, похожее на те, которыми пользовались в гестапо. Мы раздели Бауэра до исподнего и крепко привязали к этому креслу — руки, ноги — все так, как делалось у них.

Янек зажег паяльную лампу и направил ее на клещи, плоскогубцы, шило, гвозди — на все, что нашлось в инструментальном ящике. Было в этом что-то от дешевой самодеятельной театральщины. Я боялся, что Янек начнет ржать в самый неподходящий момент. Но в целом обстановка для привязанного Бауэра получилась многообещающая. Лампа угрожающе шипела, металл стал наливаться малиновым жаром, запахло окалиной. Янек снял с себя рубаху, и его волосатые руки выглядели устрашающе даже без всяких инструментов.

Я хорошо знал, как пытали в гестапо, и с видом специалиста излагал программу «допроса»: показывал ногти на руках Бауэра и делал дергающие жесты, тыкал в места, куда будем потихоньку вгонять иголки.

В успехе я не сомневался. Я знал, что он все выложит до того, как мы поднесем к нему какую-нибудь раскаленную штуковину. Он не мог не помнить, как корчились его жертвы, сидя в таком же кресле. Потому и страх перед пыткой у него должен был быть во много раз сильней. Палачи не могут не быть трусами, никакой внутренней точки опоры для сопротивления физической боли у них нет.