Его почти несменяемая улыбка где-то затерялась, говорил он серьезно, решив, видимо, испытать тактику прямой атаки. Он все еще надеялся найти во мне потенциального эмигранта.

— Теперь мне понятней, — сказал я, — ваше желание освободить нашу молодежь от эмоциональных наслоений. Яснее выражаясь, ей нужно забыть, куда привели их страны «самостоятельные» пути развития в конце тридцатых и начале сороковых годов. Это не все. Они еще должны забыть, сколько дней или недель потребовалось Гитлеру, чтобы на глазах демократического Запада сожрать одну самостоятельную страну за другой. Я вас правильно понял?

— А для чего помнить то, что не может повториться? Беда Европы была в том, что она не имела надежного американского прикрытия. Наши идиоты изоляционисты не видели дальше своих акций.

— Вы хотите сказать, что сейчас такие безобразия могут произойти только с разрешения американцев? Для этого они и оккупировали чуть ли не каждую свободную страну Запада своими войсками, базами, складами ядерного оружия, миллиардными инвестициями?

— Вы неисправимы, Стефан, — устало сказал Билл. Он вовсе не собирался спорить со мной на общеполитические темы и начал терять интерес к беседе. — Неужели вы не понимаете, что именно это обстоятельство и делает войну немыслимой?

— А как же, по-вашему, произойдет изменение противоестественной обстановки в Европе?

— Постепенно и бескровно… Сыграют свою роль стихийные центробежные силы.

— Какие, например?

— К примеру… та же мыслящая молодежь, студенчество.

— Как вы себе это представляете?

— Что именно?

— Действие центробежных сил.

Ему очень не хотелось отвечать на этот вопрос, и мне пришлось повторить его дважды, чтобы услышать главное.

— В наше время вовсе не нужно захватывать арсеналы и строить баррикады. Достаточно оказать моральное давление на правительство и массовые организации.

— А если правительство не поддастся такому давлению?

— Если давление будет достаточно мощным, никто не устоит.

Наигранное дружелюбие, с каким встретил меня Билл на правах «старого знакомого», сменилось открытой неприязнью. Он рассматривал меня исподлобья и отвечал с плохо сдержанным раздражением.

— Хотите, Билл, послушать более откровенный вариант?

— Вариант чего?

— Использования «центробежных сил».

— Ваш?

— Нет. Мне его изложил другой социолог, имеющий отношение к бундесверу.

Билл посмотрел на часы и неохотно согласился послушать.

— В отличие от вас, тот социолог считает термоядерную войну не только возможной, но и неизбежной. По его мнению, это будет короткая и отнюдь не самоубийственная война. Он утверждает, что ядерное оружие сделало войну более страшной, но и более соблазнительной.

— Бред умалишенного!

— В этом бреде своя логика. Гитлер опережал своих противников на дни, недели, месяцы. Это давало ему временные победы, но не уберегло от полного поражения. Сейчас условия изменились. Достаточно опередить на час-два, и надежда на окончательную победу становится реальной. Да, на один час! — уверял меня ваш коллега. Первому забросать ядерными ракетами жизненные центры противника, повергнуть в хаос управление, сломать волю к сопротивлению у оставшихся в живых — и ставка выиграна. Возможный ответный удар окажется таким ослабленным, что им можно пренебречь. Погибнут, конечно, и на стороне нападающих несколько десятков, пусть даже много десятков миллионов людей. Но к миллионным потерям мы привыкли давно, а люди размножаются быстро. Зато победа над коммунизмом была бы тотальной. Как вам нравится такой ход мыслей?

— Безумие. При современных средствах обнаружения даже на час опередить невозможно. С той и другой стороны сплошная линия недремлющих постов. Первые ракеты не успеют долететь до цели на Востоке, как десятки или сотни устремятся на Запад, и конец человечеству.

— Автор этого варианта думает иначе. У него есть мечта… Подготовить час упреждения с тыла обреченных стран. Проделать брешь в той сплошной линии, о которой вы говорите. Усыпить бдительность постов. Посеять разлад среди шагающих в ногу. Натравить один народ на другой, разжечь между ними рознь… Недурная мечта?

— Ничего нового в ней нет. К этому стремились противники во всех войнах.

— Нет, есть и новое. Это ставка на «орудия массового просвещения», как вы изящно выразились. После длительной психологической обработки по радио извне создать в одной, а еще лучше — в двух-трех странах восточного блока кризисную ситуацию… Придравшись к любому поводу, поднять наиболее легкую на подъем часть общества — молодежь. К ней примкнут все затаившиеся недруги нового строя и всякое отребье, жаждущее погромов. А на помощь им бросить специально подготовленные труппы диверсантов, мастеров контрреволюционных заговоров, провокаций, террора. Такие группы уже обучаются в том же бундесвере. Расшатать власть и порядок. Затеять такую локальную, вроде бы никакого отношения к ядерной войне не имеющую междоусобицу, и час упреждения становится возможным. Пусть хоть ненадолго нарушится единство действий, единство стратегии. Пусть хотя бы тень смятения промелькнет в штабах, — разве это не подходящий момент для часа X?.. Не кажется ли вам, Билл, что эта мечта полностью совпадает с целью той «благородной и бескровной» войны, которая так живо интересует ваших щедрых читателей?

Широкая улыбка, вернувшаяся на лицо Билла, была скопирована с той, которую мы осветили фонариками в содлакской лаборатории. Я не дал ему сказать ни слова.

— В начале разговора вы попытались разгадать мои мысли. Тогда это было преждевременно. Если бы вы свою прозорливость проявили сейчас, я сказал бы, что вы не ошиблись. Сделка не состоится. Вам вторично не повезло, Билл. Так же как в Содлаке. И Франц не будет возражать, если вы нас покинете.

Франц кивнул в знак одобрения. Билл не смутился. Он спокойно допил вино, придавил в пепельнице сигарету и даже буркнул что-то прощальное. Он вышел, а минут через пять мы услышали шум отъезжающей машины.

Я не пожалел, что приехал. Беседу с Биллом я со стенографической точностью воспроизвел на своем семинаре, и давно мне не было так интересно беседовать со студентами, как на этом занятии…

29

Пришло долгожданное письмо. На конверте, выкроенном из клочка старых обоев и склеенном хлебным мякишем, помимо адреса, было обозначено: «В руки Пожариной Любови Пантелеевне». А я и не знал, что она Пантелеевна. По обратному адресу понял, что это весточка от ее родных, и стало муторно, почуял недоброе.

Уж поплакала она над этим письмом всласть — и от радости и с горя. Младшая сестренка сообщала, что семья вернулась из эвакуации в свою деревню. Живут в землянке. Мать совсем слаба, и все они ждут не дождутся ее, Любку, которую не чаяли увидеть.

В тот же день стала собираться. Даже согласия моего не спросила. Весь вечер и потом с утра пораньше бегала прощаться со своими друзьями, коим числа не было. Не успевала вытереть слез после одного расставания, как набухали новые.

Я давно готовился к этой неизбежности, а оказался неготовым. Никак не мог подчинить чувства разумным мыслям. Злился на себя за глупую слабость, убеждал правильными словами, что нет причин сокрушаться, что ее отъезд — к лучшему, само собой все решится как должно. Пока убеждал — успокаивался, но ненадолго. Может быть, только в эти часы и постиг я, как она нужна мне и как тяжко будет жить без нее. Внешне старался виду не показывать, как обычно занимался своими делами, но по глазам Стефана и других нетрудно было догадаться, что видят они меня насквозь и сочувствуют.

Договорился я с Шамовым, чтобы отправили Любу сразу, без волокиты, и терпеливо ждал прощального разговора. Слоняясь по кабинету, старался думать о ней похуже, допускал даже, что она может и вовсе не зайти, лишь в последнюю минуту вспомнит обо мне, помашет рукой и скроется из глаз моих навсегда.

Она зашла. Оробевшая, виноватая, остановилась поодаль.