Стефан вдруг взвился, как отпущенная пружина.

— Ты прав, нужно ехать к Герзигу.

— Зачем?

— У него должны остаться документы умерших. Пусть покажет, а там будет видно, о чем с ним разговаривать.

После единственной беседы с профессором у меня не было никакого желания вновь с ним встречаться, но то, что Терезу убили неподалеку от клиники, а ее муж славно вознесся на небеса, вызвало не только у Стефана, но и у меня смутные, неотвязные подозрения. Я согласился.

Снаружи, если судить по длинной, сложенной из красного кирпича ограде, можно было подумать, что клиника раскинулась на огромной территории. Когда же пожилая женщина в монашеском головном уборе распахнула перед нашей машиной железные ворота и мы остановились на пустынном дворе, единственный больничный корпус показался маленьким и невзрачным. Со своими плоскими, некрашеными стенами здание выглядело наспех построенной двухэтажной казармой. Тут же неподалеку разместились два жилых коттеджа, увитых плющом, и гараж на несколько машин. Почти к самым воротам приткнулась маленькая сторожка, придавленная высокой, не по росту крышей. Всю остальную огороженную площадь занимал парк, похожий на запущенный лесной участок.

Герзиг стоял у дверей приемного покоя. Увидев нас, он не выказал ни удивления, ни радости. Кивнул мне, как знакомому, но улыбнуться не потрудился. Неподвижное, сухое лицо и холодные глаза за прямоугольными стеклами неоправленных очков ничего, кроме ожидания, не выражали.

Стефан первым выскочил из машины, что-то сказал ему по-немецки, и Герзиг открыл перед ним дверь.

— Скажи ему, что меня интересует клиника на тот случай, если понадобится разместить наших раненых, — подсказал я Стефану приличный повод для нашего вторжения. Я боялся, что он с ходу приступит к допросу и испортит с таким трудом налаженные мной отношения.

Внутренняя отделка и оборудование клиники после бедного фасада показались неожиданно богатыми. Мы шли широким светлым коридором, покрытым линолеумом и мягкими дорожками. А операционная, куда я вступил с пробудившимся трепетом, поразила меня блеском бесчисленных аппаратов и инструментов.

К этому времени в клинике осталось четверо больных, лежавших по двое в просторных палатах на первом этаже. У всех были черепные или лицевые ранения — головы их, обмотанные многими метрами марли, выглядели футбольными мячами. Только темнели прорези для глаз и рта, из которого тянулись в кюветки тонкие резиновые трубочки.

Я спешил убраться из этих палат, в свое время мне уже пришлось наглядеться на таких же раненых в наших госпиталях. А Стефан не торопился. Он останавливался у каждой койки и внимательно вчитывался в таблички с именами больных.

Герзиг терпеливо ждал, по-прежнему не обнаруживая ни беспокойства, ни особого к нам почтения.

Заглянув в пустые палаты второго этажа, мы спустились в личный кабинет Герзига. Вот тут уж Стефан впился в профессора, как клещ. Он вначале даже не считал нужным переводить мне вопросы и ответы, пока я строго не напомнил ему, что хочу быть в курсе разговора.

Стефан потребовал документы пациентов, умерших в клинике за последнее время, а также тех, кто еще лежал в палатах. Впервые лицо Герзига изменилось, продемонстрировав перед нами крайнее недоумение. Но он послушно открыл стенной шкаф и, отобрав стопку воинских удостоверений, протянул их Стефану.

Я не видел смысла в этой затее, чувствовал себя перед Герзигом неловко, но, чтобы не подрывать авторитета Стефана, заинтересованно поглядывал на разложенные перед ним разного вида и формата документы.

— Прошу, полюбуйся, — с ехидцей сказал Стефан, подвигая ко мне раскрытое удостоверение с фотографией надменного офицера лет сорока. — Ганс Эрвин Хубе. Группенфюрер. Как видишь, я не очень ошибся… Держи еще: оберштурмбанфюрер Хиппке… Штандартенфюрер Байер… Штурмбанфюрер Шмитц… Еще один штурмбанфюрер Бергер… Еще штандартенфюрер Болдт… Генерал и при нем полковники, подполковники, майоры — все, как один, эсэсовцы. Элита!

Я перебирал документы гитлеровцев, передавал для ознакомления Францу и только делал вид, что они вызывают у меня какие-то глубокие мысли. То, что догадка Стефана о высоких званиях похороненных эсэсовцев подтвердилась, заставило меня подивиться его прозорливости, но какое значение имел этот факт, я постичь не мог. Да и у Стефана, по-моему, кроме гнева, вызванного фотографией Хубе, никаких практических соображений не было.

— Объясните нам, господин профессор, как это так получилось, что в вашей клинике собрались отборные нацисты? — спросил Стефан.

— Для врача, — спокойно, даже поучающе сказал Герзиг, — нет ни нацистов, ни коммунистов. Есть больные и здоровые. Мне привезли больных, и я обязан был их лечить.

— Вот это я и хочу знать, почему вам привезли именно больных эсэсовцев?

— Не только эсэс, — поправил Стефана Герзиг. — У меня и сейчас еще лежат служащие вермахта.

— Почему служащие вермахта еще лежат, а все офицеры эсэс похоронены?

Герзиг позволил себе улыбнуться и повернулся ко мне:

— Господин комендант, ваш начальник полиции задает странные вопросы. Хоронят тех, кто умер, кого врачи не могли спасти. Это был последний транспорт отступавших немецких войск. На все машины уже не хватало горючего. Здесь, в Содлаке, произвели отбор. Безнадежных решили оставить мне. Как я мог отказаться?

И объяснение и вопрос были резонными. Так считал и я, но не Стефан.

— И безнадежными оказалась большая группа высших офицеров эсэс, которые никогда и в боях не участвовали! — подхватил Стефан. — Их делом было убивать безоружных. Женщин и детей! Где их могли так тяжело искалечить? Да еще всех вместе? Вам это не кажется удивительным, господин профессор?

— Я врач, — напомнил Герзиг, — и не мое дело входить в оценку деятельности того или другого раненого. Мне только доложили, что эти офицеры попали под жестокую бомбежку, многие погибли, а этих, — Герзиг указал на документы, — пытались спасти. Но они были на пороге смерти. Кстати, среди безнадежных были и рядовые солдаты вермахта. Они тоже похоронены… Может быть, я плохой врач. Прошу еще учесть, что я остался с минимальным штатом, большинство уехало на Запад. Нужных медикаментов у меня тоже нет в достаточном количестве… Не понимаю, — снова улыбнулся Герзиг, — неужели, если бы мне удалось вылечить этих офицеров, господин Доманович был бы мне более благодарен?

Я молчал. Стефан тоже не сразу ответил на каверзный вопрос. Он мрачно смотрел на документы.

— Благодарность вам должно выразить руководство нацистской партии, — сказал он зло. — За то, что вы избавили палачей от суда, от разоблачающих показаний и от законной казни.

— Вы подозреваете, что я их убил? — в голосе Герзига послышались и подавленный гнев, и чувство оскорбления.

— Если бы я мог это доказать, я бы разговаривал С вами иначе…

— Стефан! — оборвал я его. — Знай меру.

— У меня есть еще один вопрос, — сбавив тон, сказал Стефан. — А эти военнослужащие вермахта, которые лежат в палатах, тоже безнадежны?

— Не все… Один умрет, остальные, возможно, выживут… Точно сказать не могу, врачи — плохие пророки.

— Могу предсказать, — уверенно заявил Стефан, — что умрет единственный эсэсовец из четырех — штурмбанфюрер Блей. Не так?

— Да, — согласился Герзиг. — Это вам не трудно предсказать. Вы уже поняли, что офицеров эсэс оставляли только абсолютно безнадежных. У них было больше причин, чем у других, бояться попасть к русским… Может быть, вы хотите судить и Блея?

— Обязательно!

— Забирайте, — насмешливо пригласил Герзиг. — Проникающее ранение черепа, гнойный менингит, температура сорок один. Может быть, ваше лечение будет более удачным.

Он уже явно издевался над нами.

— А куда девался ваш пациент Нойхойзер? — как бы между прочим спросил Франц.

— Я отпустил его по приказу господина коменданта. Его несчастная жена предъявила мне распоряжение, — Герзиг достал из стола папку и показал подписанную мной бумажку. Она уже была аккуратно подшита.