Стали понятными его показное равнодушие, бездеятельность. Он переживал преступление, совершенное советским человеком, как личное горе. И ему очень не хотелось искать виновного. Я старался не смотреть на Лютова.

— Когда воюют миллионы людей, — продолжал Стефан, не то оправдывая свою попытку скрыть от меня истину, не то помогая трезво оценить случившееся, — всегда может оказаться среди них и убийца, и грабитель, или просто психически больной. Ничего удивительного…

Рассуждал он правильно, но легче от его рассуждений не становилось.

— Где погон?

Стефан нехотя вытащил из кармана завернутый в бумажку сверток. Погон был, точно, сержантский. По складкам и вмятинам можно было убедиться, что его намертво зажала рука несчастной женщины. Торчали и обрывочки ниток, которыми он был прикреплен к гимнастерке.

Через Содлак часто проходили или проезжали наши легкораненые, направлявшиеся в ближайший госпиталь, и вполне здоровые с командировочными предписаниями. Обычно они не задерживались, закусывали на питательном пункте и двигались дальше. В комнате для проезжих ночевали редко. Знал я, что некоторые поддавались на уговоры гостеприимных содлакцев и проводили ночь в частных домах. Хотя я запретил принимать военнослужащих без направления коменданта, но за выполнением этого распоряжения не проследил.

— Проверили, кто из наших провел этот день в Содлаке?

— Опрашивал. Был сержант. Прибыл поздно вечером и отбыл рано утром.

— Где ночевал?

— Здесь, в комендатуре. Но документов у него никто не спрашивал, ни имени, ни фамилии не знают.

— Кто в последний раз видел Терезу?

— Родственники, у которых она остановилась. Рассказывают, что вечером она пришла радостная, была перед этим у Герзига, отдала ему твою бумажку и он обещал утром выписать мужа. А утром она ушла, и нашли ее уже убитой.

— А муж ее где?

— Вот это самое непонятное, — оживился Стефан. — Герзиг утверждает, что отпустил Нойхойзера в восемь часов тридцать минут и тот решил идти навстречу жене. И исчез.

— Как это исчез?

— Никто его больше не видел, ни Герзиг, ни родственники. Видимо, сбежал после того, как узнал, что его жена убита.

— Нелепо. Чего ему бояться, если отпустили его по моему распоряжению?

— Не могу понять. Уж к родственникам он обязательно должен был зайти. Уехал, не встретившись с женой, не узнав о ее судьбе, — не похоже на нормального человека… У него было черепное ранение, может быть, действительно психопат?

— А далеко от клиники ее убили?

— Метрах в трехстах.

— Ограбили?

— Не похоже. Сумочка с письмом от мужа и несколькими марками лежала рядом. Скорее можно предположить, что убийца пытался изнасиловать, но и этого не случилось… Никаких ясных мотивов убийства нет.

— Ты знаешь деревню, откуда она приехала? Далеко отсюда?

— Километров двадцать. Я уже послал туда человека, приказал привезти Нойхойзера, если, конечно, найдется.

Я задавал случайные вопросы, лишь бы не молчать. Пока мы разговаривали, меньше чувствовали свою беспомощность. Никому из нас расследовать преступления не приходилось, и что делать — мы не знали.

— Может быть, он потому и скрылся — узнал, что жену убили, и побоялся, что его не отпустят домой, отправят в лагерь, — вслух рассуждал Доманович.

— Письмо его прочли?

— Обыкновенное письмо. Из клиники. Пишет, что ранен был легко, чувствует себя отлично и надеется на скорую выписку.

Я приказал первое, что пришло в голову:

— Ищи сержанта. Опроси всех, кто его видел, установи приметы. Нужно узнать, куда направлялся… И если ты еще раз что-нибудь от меня скроешь, я подыщу другого начальника полиции.

Доманович козырнул и ушел. За ним убрался Лютов.

Я стоял у телефона, не решаясь позвонить Шамову. Давно не было у меня такого пакостного состояния. Все вместе навалилось: и тяжесть большой беды, и стыд за негодяя, носившего советский погон, и еще чувство своей вины… Наконец поднял трубку. Шамов слушал, не перебивая, и, когда я кончил, ни в чем меня не упрекнул, только безадресно выругался и стал записывать мое сообщение, предложив повторить его не спеша. На прощанье сказал:

— Жди гостей.

26

Кладбище Содлака выглядело аккуратно распланированным городком с прямыми улицами, точными указателями на перекрестках, скамеечками для отдыха живым и выстроенными по ранжиру, одного размера зелеными холмиками над мертвыми. На многих могилках в остекленных фонариках теплились свечи. На каменных крестах четко были выведены имена, фамилии, даты рождения и смерти. Зелень была подстрижена, выровнена с парикмахерской тщательностью.

Стефан вел меня и Франца по заранее намеченному маршруту. Он пригласил нас посетить кладбище, ничего не объяснив, но дав понять, что дело неотложное. Конспираторский лаконизм, вдруг сменявший митинговую многословность, всегда предвещал какой-то неожиданный поворот в его мыслях.

Мы остановились у могилы, покрытой еще не сросшимся дерном, но такой же прибранной и чистенькой, как все остальные. Стефан прочел надпись на кресте, и нечто похожее на стон вырвалось у него из груди. Он обошел еще несколько соседних холмиков. С каждым шагом лицо его все больше мрачнело.

— Родственники? — сочувственно спросил я, чтобы вывести его из горестного молчания.

Он посмотрел на меня, не понимая, потом сообразил и рассвирепел:

— Будь они прокляты, эти родственники. Фашисты! Читай! Ганс Эрвин Хубе… Знаешь, кто он такой? Группенфюрер СС! Генерал! Один из самых страшных извергов, с какими мне приходилось встречаться.

— Тьфу, дурной, — невольно рассмеялся я. — Что ж ты расстраиваешься? Я думал, близких людей оплакиваешь, а ты над подохшими фашистами стонешь. Радоваться нужно.

— Посмотри на даты смерти, — сказал Стефан, тыча пальцем в надпись на кресте. — На эту… Теперь на эту… И сюда. Вот похоронен хозяин твоего особняка, обер-прокурор Хеттль…

Даты были свеженькими. Здесь сплошь лежали покойники, погребенные за день, за два, за неделю до моего приезда в Содлак. И Хубе похоронили накануне.

— Вовремя умерли, — сказал я, не находя ничего примечательного в этом совпадении дат.

— Слишком вовремя, — заметил Стефан. — Давайте присядем. — Стефан внимательно огляделся, даже заглянул за стенку сросшихся кустов, и мы уселись на скамье. — Когда убили эту немку, я стал просматривать списки покойников, зарегистрированных в полиции за последнее время. И вдруг увидел имя Хубе. Знаешь… Когда в самые тяжелые дни я мечтал о победе и расплате, прежде всего думал о нем. Спроси у Франца, он тоже хорошо помнит эту гадину. Забыть его невозможно.

Спрашивать Франца я не стал, и он только наклоном головы подтвердил, что помнит.

— Считай, что он свое получил. Наверно, был тяжело ранен, — сказал я. — Какая, в конце концов, разница — виселица или пуля?

— Есть разница… Но не в этом дело. Хубе умер в клинике Герзига… И не он один. Я тебе как-то говорил, что партизаны следили за шайкой эсэсовских головорезов. Их след вел в Содлак и здесь пропал. А теперь создается впечатление, что все они умерли у Герзига… И как раз перед твоим приездом… Как будто их по заказу приканчивали.

— Какая-то мистика. Чей заказ? Кому это было нужно? Зачем?

— Вот эти вопросы меня и мучают.

— Спроси у Герзига, — посоветовал я шутя.

— А тебе это не кажется странным? — спросил Стефан.

— Что именно?

— Что они умирали один за другим в одной и той же клинике?

— А что тут странного?

— Похоже на коллективное самоубийство…

Эта мысль показалась мне совсем нелепой. Франц тоже скептически хмыкнул.

— Откуда ты знаешь, что остальные, — я показал на шеренгу могил, — тоже фашисты, вроде Хубе? Тебе их имена знакомы? Ты уверен, что все они из той шайки?

— Нет.

— Может быть, и Хубе не тот, однофамилец? И объясни, пожалуйста, зачем им было кончать самоубийством, когда еще оставалась возможность уйти в горы?