— И всех ты, Мишель, охаиваешь! А доктор?

— Гомельский? Хо-хо! Парень с головой! Куда не надо — не лезет. Побыл на передовой, понюхал, чем пахнет, теперь здесь окопался: на чистых простынках спит, что ему?

— Неправда! Он честный человек и прекрасный врач.

— Не знаю, не знаю. — презрительно тянул Сорокин. — У нас нет ничего прекрасного.

— А капитан?

— Что — капитан?

— О нем какого ты мнения?

— Понимаешь, не могу раскусить. Хитрая штучка…

Послышались глухие хлопки зениток. Андрей подошел к окну, чуть отодвинул маскировочную портьеру. По небу метались голубые лучи прожекторов, доносилось одинокое надрывное гудение самолетов. Вспыхивали и гасли огоньки разрывов.

— Куда им! — презрительно сказал лейтенант. — Техника ни к черту.

Сноп холодного огня вырвал из мрака миниатюрный серебристый самолет и, скрестившись с другим лучом, поймал вражеский бомбардировщик в голубое перекрестье. Тотчас несколько снарядов взорвалось рядом с самолетом. Секунда — и он вспыхнул и, описав дугу, грохнулся где-то за городом.

Торжествующий Андрей обернулся к Сорокину:

— Видал отсталую технику?

— Случайность, редкий случай!

— Нет, брат, ты горазд шипеть.

Андрей пытливо поглядел на лейтенанта и отвернулся.

Поправка шла быстро. Боли прекратились, даже перевязки, причинявшие столько неприятностей, превратились в обыкновенную процедуру, вроде чистки зубов. Бинт, который раньше отдирали силой, теперь отходил легко, а длинный кривой разрез рубцевался, уменьшаясь в размерах с каждым днем.

Почувствовав себя лучше, Андрей отпросился у начальника госпиталя и, взяв увольнительную, поехал в Ильинское, Военная Москва поразила юношу. С невольной тоской глядел он на темные завалы и баррикады, на подвалы, грозившие стволами пулеметов, на щетинившиеся ржавыми рельсами надолбы улиц.

До Казанского вокзала Андрей доехал на метро. В вагоне пожилая женщина, взглянув на висящую на перевязи руку, уступила ему место. Андрей покраснел, поблагодарил и отказался, зато Мишель Сорокин, увязавшийся за ним, не преминул воспользоваться освободившимся местом.

— Им в тылу ничто не грозит, окопались, могут и постоять! — негромко сказал он.

Курганов посмотрел на землистое лицо женщины, на седую, выбившуюся из-под дешевого платка прядь, на засаленный, порванный ватник… Должно быть, всю ночь простояла женщина у станка, обтачивая мины, или, склонившись над жужжащей машинкой, строчила солдатские гимнастерки. Сейчас едет домой, по пути забежит в магазин, а дома наколет дров, истопит печь, сварит обед, накормит детишек и прикорнет где-нибудь, чтобы через несколько часов вновь идти на смену.

К удивлению Андрея, электрички не ходили. Их сменили пригородные поезда с допотопными, тяжко дышащими паровозами Поезда ходили редко, и в вагоне было не протолкнуться.

Всю дорогу Андрей смотрел в окно, с волнением узнавая знакомые места. Сорокин курил, заигрывал с пассажиркой — миловидной колхозницей. Несколько женщин наблюдали за Андреем, и он улавливал их торопливый шепот.

— И какой молоденький? Господи!

— Неужто уж воевал?

— Не видишь — раненый. Геройский паренек!

— Гляди, волнуется. Домой едет, ей-ей!

— Мать-то возрадуется, поди, не чает.

— И где-то наши мужики? Ох, война, война!

Рядом вился другой разговор. В ответ на вкрадчивый шепот Сорокина молодая женщина игриво поводила бровями:

— По нынешним временам я богатая. Дом, огород, коровка ярославская, два ведра дает, сливки… Курочки у меня, утки. Кого полюблю — не обидится. Голодным не будет… — Она лукаво подталкивала лейтенанта плечом. — Как вы считаете, товарищ командир, возьмет меня кто-нибудь?

— Конечно, душа моя! Что за вопрос?

— Только мне симпатичного нужно, вроде некоторых, не указывая пальцем…

За окном плыли подмосковные сосны, вереницы опустевших дачек, мелькнул шлагбаум переезда. Поезд, замедлив ход, мягко приткнулся к деревянной платформе. Пассажиры устремились к выходу. Андрей и Сорокин зашагали по темным от сырости деревянным ступеням.

— Октябрьский просек, — волнуясь, бормотал Андрей, ускоряя шаг.

Он почти бежал, и Сорокин, недовольно ворча, едва поспевал за ним.

— Вот он!

— Кто?

— Дом! Наш дом! — Андрей побежал к калитке, толкнул ее что было силы.

— Разбухла, это бывает…

Удар ногой не дал результатов.

— Что за чертовщина?

— Подожди, Курганов, калитка забита.

Только сейчас Андрей обратил внимание на странный вид дома. Над прокаленной трубой не вился дымок, заклеенные накрест окна были до половины забиты фанерой. Фанерный щит покрывал и дверь. Андрей перелез через забор.

— Лезь и ты!

— Неудобно: я офицер — и вдруг через забор, как мальчишка.

— Постой, — спохватился Андрей, — иди сюда. — Андрей сдвинул планку. — Потайной ход, ночью на пруд купаться бегал.

Сорокин, ворча, пролез в щель. Оба поднялись на крыльцо. Андрей попытался подтянуться и заглянуть в окно. Но ничего не получилось.

— Мишель, миленький, посмотри, что там?

— Ничего особенного. Шкаф с книгами, на полу газеты, какой-то валик от дивана…

— Странно! У нас не было дивана. Стой, а может, эта штука имеет кисточки?

— Вроде так.

— Подушка. Мамина подушка. Она сама ее делала, а я этой штукой с Никой Черных дрался. Помню, кисть одну оторвали. Ох, и шуму-грому было!

Сорокин пожал плечами. Андрей подошел к заколоченной двери, рассеянно осмотрел ее и вдруг просиял:

— Скворечник, скворечник цел!

— Какой скворечник? Где? — Сорокин скользнул равнодушным взглядом по мокрым соснам.

— Почтовый ящик, мы его из скворечника сделали и так назвали. А ключик спрятан здесь.

Андрей отодвинул высохший цветок.

— Вот он!

Задыхаясь, Андрей снял заржавленный замочек и открыл ящик. На дне лежала коротенькая записка. Андрей узнал крупный, скошенный влево почерк матери.

— Четвертого сентября, — повторил Андрей. — Как давно!

Он вспомнил бабушку, жизнелюбивую, сухонькую, с выцветшими глазами. Никогда уже больше не увидеть ее.

— Пойдем, что ли! — поежился Сорокин.

Андрей отогнал воспоминания, достал карандаш и размашисто приписал:

Обратно ехали молча. Перед самой Москвой Сорокин достал записную книжку и внимательно прочел свежую запись.

— Адрес оставила. Говорит — приезжай, все будет!

— Кто?

— Да бабенка эта, с кем утром ехали.

Утром на очередном осмотре седоватый широколицый доктор сказал Сорокину:

— Вот мы вас и починили. Можно выписывать. Соскучились, наверно, по дивизии?

Сорокин начал жаловаться на головные боли, недомогание, просил отправить его на комиссию. Врач скрепя сердце согласился. Закусив губу, Мишель вышел из кабинета. В палате он негромко сказал, ни к кому не обращаясь:

— Скоро на выписку, ребята. Воспользуюсь случаем, навещу родичей. Если не вернусь к отбою…

— Порядок! — невозмутимо откликнулся матрос. — Скажем, задержался. На якоре у невесты стоит.

Чернобородый рассмеялся, Андрей еще не возвращался из перевязочной. Закутанный в марлю командир лежал молча, очевидно спал. Проходя мимо него, Сорокин обратил внимание на его крупные, коричневые от ожогов руки.