«Привыкли бойцы», — подумал Быков.

День прошел спокойно. Стрельба на западной стороне прекратилась.

— Утих фронт, — задумчиво проговорил Быков, глядя на Бельского. — Не нравится, знаешь, мне эта тишина.

Как и всякий фронтовик, он боялся тишины и не доверял ее обманчивой безмятежности.

— Подтягивают резервы. — Бельский поправил портупею.

К ним подошла группа бойцов. Бобров попросил:

— Разрешите отлучиться, товарищ командир? Хотим посмотреть город.

— Нечего, нечего города рассматривать! — нахмурился Бельский.

— Не пускает, — Бобров отошел к товарищам.

— Формалист! — Андрей с сожалением посмотрел на улицу.

Пришлось погулять по ближайшей улице, в пределах расположения роты.

На улице Ника Черных толкнул Андрея локтем:

— Смотри!

Две девушки в пилотках и гимнастерках с зелеными петличками медленно шли им навстречу.

Через несколько минут состоялось знакомство, и все вместе стали прогуливаться вдоль улицы.

— Какая чудесная церковь! — проговорила черноглазая бойкая девушка. — Изумительно красивое строение!

— Хотите подойти поближе?

Вторая девушка, пышная, курносенькая, вопросительно взглянула на подругу:

— Маша, пойдем?

— Решено, товарищи медики! — Расторопный Бобров и Черных пошли с девушками вперед, Андрей с Копалкиным плелись позади.

У самой церкви на паперти сгрудились бойцы — отделение Иванова. Сам Иванов, надевший недавно два треугольничка младшего сержанта, хозяйственно оглядывал своих немногочисленных подчиненных. В центре на ступеньке сидел знакомый старичок и что-то рассказывал.

— Садитесь, — шепнул ребятам Каневский, — интересно.

Скрипучий старческий голос неторопливо, прерывисто журчал:

— …Городишко наш известный. Иоанн Третий его, значит, присоединил к Москве, сделал крепостью. Жгли его враги, рушили. Литовский гетман Кошка жег. Потом отстроили. Боярин Телепень-Овчина пановал. Целая банда у него была. Ох, и многострадальная наша Вязьма! Грозный-царь был, Годунов был, поляки, литовцы, французы. Платов-атаман здесь воевал. Да… А теперь Гитлер подходит…

Старик обвел глазами красноармейцев и дрогнувшим, надтреснутым голосом тихо спросил:

— Удержите ли, выдюжите ли?

Красноармейцы молчали. Старик ударил в самое больное, в нерубцующуюся открытую рану. Горькая правда отступления мучила бойцов. Они видели толпы беженцев, растерянные лица отступающих, горячечный бред обмотанных бинтами раненых.

— Народ жаль. Мне что? Я свое оттопал, да и звание мое — церковный сторож — невелико. А вот бабы, детишечки… — Старик по-детски утирал слезы сморщенным кулачком.

— Дедушка, дедушка, успокойтесь! — Черноглазая девушка обняла старичка.

Красноармейцы, потупившись, молчали, поглядывая на Иванова. К нему прислушивались. Его слова ждали.

— Выдержим. Нужно выдержать, папаша! — Иванов не спеша закуривал и поделился табаком со стариком.

Откуда-то принесли гармонь, и обрадованный Каневский широко распахнул мехи.

— Ты, паря, «Шумел-горел пожар московский» знаешь играть?

Каневский покачал головой.

— Он знает популярную песню «Шумел камыш, деревья гнулись», — вмешался Кузя.

— Хорошая песня, — серьезно одобрил дед, — но под сухую не идет.

Девушки затянули «Стеньку Разина». Кузя хлопнул Каневского по плечу:

— Брось ты эту канитель, давай русского!

Весело заиграла гармошка, в круг выскочила черноглазая.

— Маша, покажи класс!

— А ну, наддай!

Подтянутый Бобров пошел вприсядку. Кузя по-разбойничьи свистнул, Черных, Захаров и Родин ринулись за Бобровым. Игорь Копалкин, выхватив из-за обмотки ложку, лихо пощелкивал в такт танцующим:

— Наддай, москвичи!

Тонкие пальцы Каневского порхали по перламутровым пуговкам, Пляска разгоралась. Дробно пощелкивали девичьи сапожки с маленькими металлическими подковками.

— На паперти, на паперти… ох, грех!

Старичок покрутил головой, секунду смотрел на мечущихся в пляске бойцов и хлопнул в ладоши.

— Пляши, ребята, господь простит!

— Сторонись! — грозно крикнул никем не замеченный Быков и прошелся так ловко, что все остановились, глядя на командира.

— Вот дает! — восторженно сказал Копалкин, усиленно треща ложкой. — Как в ансамбле…

— Вы что ж думаете, ежели командир, так ему и сплясать нельзя? — шутливо проговорил Быков, переводя дух, и, встретившись с неодобрительным взглядом лейтенанта Бельского, крикнул: — Вот так и в Берлине плясать будем! Пляши, ребята, смелее!

Тысячей взрывов лопнула тишина. Грохот орудий слился в мощный гул. Вздрогнув, замерли бойцы, не доиграла гармонь. Прохладный ветер принес дыхание близкого сражения.

Командир роты Быков, лейтенант Бельский, Иванов, сопровождаемые сторожем, поднялись на колокольню. Отсюда хорошо просматривалась местность. Линия фронта была опоясана огнем. Далеко впереди ползла извилистая золотая змея, в темноте расцветали багровые вспышки разрывов. С вражеской стороны началась артподготовка.

Быков крепко потер лоб.

— Немцы перешли в наступление, — прерывающимся от волнения голосом прошептал Бельский, — до нас меньше двадцати километров.

— Ползет-таки фашист! — вздохнул Иванов. — Надо готовиться к встрече.

Старик сторож попросил у Быкова бинокль;

— Огонь сверкает. Германцы — народ упорный, на Москву рвутся.

— Пошли!

Спускаясь, Быков приказал Бельскому быть наготове, а сам быстрым шагом направился в штаб батальона.

Иванов приказал бойцам ложиться спать, а сам еще долго возился в избе, проверяя оружие и боеприпасы.

Глава восьмая

Бой

На рассвете вместе с первыми лучами солнца появились немецкие самолеты. Самолеты шли со стороны солнца, используя его как прикрытие.

Зенитчики разгадали маневр врага, и через мгновение бледное небо запестрело шапками разрывов.

Медлительные бомбардировщики с ревом обрушились на город. Юркие тонкотелые истребители стремительно скользили над крышами домов, поливая опустевшие улицы и площади пулеметным огнем. Город содрогнулся от тяжелых ударов бомб. Зенитный огонь вскоре ослабел: фашистам удалось подавить батареи.

Иванов приказал бойцам бить по самолетам. Бобров выбрался на крышу и, примостившись за кирпичной трубой, стал посылать навстречу пикирующим «Мессершмиттам» пулю за пулей.

Захаров и Черных били вверх из распахнутого окна, Каневский, выскочивший во двор с ручным пулеметом, заметался в поисках подходящей опоры.

— Григорий! — ухватил его за рукав Тютин. — Я нагнусь, дуй с меня!

Тютин упер руки в колени, Каневский положил пулемет на его широкое плечо.

Новая волна самолетов зашла в пике. Черный «Мессершмитт» косо прошелся над крышей, прошив ее очередью зажигательных пуль. Дом церковного сторожа вспыхнул, как свечка Бронебойная пуля ударила в трубу. Брызнули осколки кирпича, один из них рассек Боброву висок.

Взобравшись на крышу, Андрей перетянул платком рану товарища и залег за трубой.

Штурмовка и бомбежка продолжались минут тридцать. Наконец самолеты улетели.

Город горел. Густой черный дым сплошной пеленой повис над центром. По улице бежали люди. Старушка, задыхаясь, несла в руке фикус. Молодая женщина в купальном халатике и резиновых ботах тянула за руку девочку. Девочка тащила белого котенка. Невдалеке гнали испуганно блеющих коз, тащили на веревке упирающуюся визжащую свинью. На носилках несли полного старика с такими выбеленными от времени волосами, что их нельзя было отличить от бледной кожи лица. Из желтой костистой его ноги сочилась кровь. Второй ноги у него не было, вместо нее — лужа черной крови на носилках.

Бойцы помогали населению. Домик сторожа удалось потушить, но пожары вокруг не прекращались. Ветер гнал по улице тучи пыли, пепла, едкого дыма.