— Шапкус. Вы знакомы с мадемуазель Маргаритой?

— Марго?

— Это уже на манер французских романов, мой милый мальчик. Читайте лучше Горького.

Он даже огляделся по сторонам, сам довольный своим остроумием, но, обнаружив, что никто его не слышал — разорвись бомба, и то не услышали бы, — принялся за салат.

Он тоже был с картины, с большой групповой картины в коридоре центрального университетского здания — над столом пинг-понга и табличкой БИБЛИОТЕКА; доцент Шапкус, который помимо всего прочего еще пописывает стихи — строит модели микромира; если вы, мой милый мальчик, на самом деле любите литературу…

— Любит? Это не то слово, доцент. Он творит сам.

— Творит?

Это Даубарас, представитель Казис Даубарас, — перестал шептаться с Марго, кивает головой, потихоньку разглядывая нас с Шапкусом; Марго скрывается за дверью; возвращается, разводит руками («Не отвечает, телефон не отвечает, Казис…»).

— Мой давний приятель Глуоснис творит сам, и, знаете, доцент, с точки зрения текущего момента…

— Ага, — Шапкус взглянул на меня; глаза у него были узкие, напряженные, как и губы. — Выходит, я не ошибся. Еще одна бессмысленная жертва на вечном алтаре муз…

— Как это скверно! — воскликнул кто-то. — Отвратительно!

Это я, господи боже мой, это я подал голос, хотя звучал он словно издалека — из самой глубины этой большущей, похожей на зал комнаты, где меня как бы и не было; из зыбкого, дрожащего марева; или это тот самый, другой Ауримас, который постоянно был начеку, таился во мне и ждал своего часа, вертелся вместе с книгами, людьми, бутылками и столами; ну, быть беде.

— От-вра-ти-тель-но…

Слова эти относились к Даубарасу — к нему одному, поскольку он снова — черт его тянул за язык — завел тот же разговор, начатый им в буфете, завел и продолжил, словно мстя за то, что я напомнил о Еве; в этом мире каждый из нас что-нибудь да припоминает своему ближнему, и если мы станем из-за этого…

— Мой милый мальчик, — Шапкус резко выпрямился и замахал платочком, надушенным, как у дамы, — только что он жеманно провел этим же платочком по своим узким губам. — Хочу — молчу, хочу — кричу, а захочу — захохочу! Так в наше время рассуждает молодежь, на какое-либо уважение старшим нынче рассчитывать не приходится. Я сказал…

Он отвернулся и что-то прошептал сидевшей рядом Марго, та рассыпалась — ха-ха-ха — звонким хохотом; Даубарас незаметно подтолкнул меня локтем в бок.

— Перехватил, дружище, — недовольным голосом заметил он. — Доцент Шапкус в моих планах — фигура важная.

— Не знаю я ваших планов.

— Спроси хоть у него.

Я вскинул голову и увидел Гарункштиса; развалившись на противоположном краю стола, он глубокомысленно разглядывал разинутую щучью пасть на блюде; его брови двигались. Марго, осенило меня; это она — «ха-ха-ха» с Шапкусом? Ладно… Я тоже… тоже… Возьму и выберу хотя бы молчаливую девушку с такими ясными голубыми глазами; откуда здесь это дитя? Школьница небось, ну конечно, с белым воротничком; где я видел похожую девочку? И почему она смотрит так внимательно на меня, держа в руке вилку, на которой подрагивает весь в мелких капельках грибок, что хочет она сказать мне? И почему ее глаза словно обрызганы дождем? «Откуда ты, детка?» — чуть было не спросил я, но воздержался — и правильно сделал, так как вспомнил, где я видел ее — на торжественном собрании в честь новичков — имматрикуляции; она и тогда, сидя рядом с пареньком в деревенского кроя пиджачке, поглядывала на нас с Мике; понравились или как?

Я придвинулся ближе к ней.

— Давно бы так, — бойко заметила Марго.

— Что — давно?

— Разглядеть, какие глаза.

— Глаза?

— Какие прекрасные глазки у моей сестрицы.

— Сестрицы?

— Ну, почти. Ее зовут Марта.

— Немецкое имя — Марта.

— Не все ли равно тебе — какое?

— Вообще-то все равно.

— Вот видишь.

И она отвернулась от нас, разбитная Марго; я собрался с духом.

— Нравится?

— Праздник? — уточнила девушка.

— Да нет, грибы… вот эти, маринованные… Осторожно, они живые! Они шевелятся!

— Что вы, — она смущенно посмотрела на меня и положила вилку с наколотым грибком на тарелку. — А я вас видела…

— Меня?

— Вы так хорошо выступали…

— Я?

— На слете… Во Дворце пионеров…

— А вы… пионерка? То есть были…

— Что вы! — девушка недоуменно отпрянула; ее щеки заалели. — Я никогда не была пионеркой… А вожатой — вот пришлось…

— Марта уже учительница, — Марго вовремя вспомнила о нас. — В этом году кончила гимназию…

— Такая молоденькая…

— Подумаешь! — Марго улыбнулась. — У нас в семье все способные. Особенно женщины, учти это. Марта кончила гимназию и осталась в ней работать.

— В Каунасе? — недоверчиво спросил я.

— Что вы! — девушка покраснела еще больше. — В деревне. Ну, в уезде… Когда наш комсорг решил поступать в университет… на филологию… Но… почему вы так смотрите на меня?

— Я?

— Вы. Так страшно.

— Страшно?

— Нет, я не боюсь… Только вы не смотрите, хорошо?

Она опустила глаза, взяла вилку и попыталась снова поддеть все тот же грибок; гриб был скользкий и не давался, Марта настигла его и довольно сердито пронзила вилкой; я почему-то зажмурился.

«Глаза! — улыбнулся я, опять ощутив то марево, в котором утопала комната и все предметы. — Ты только погляди, что за глаза у этой деревенской девушки… А впрочем, глаза как глаза. Обыкновенные девичьи глаза…»

Я отвернулся и опять увидел Даубараса — представителя Даубараса, беседующего с Шапкусом; голос у него был молодой и звонкий, ничуть не тронутый усталостью.

— Сколько же мы не видались? — спрашивал он Шапкуса. — Ну, после того, как мне… по вполне понятным причинам… довелось…

— О, не знаю, понятия не имею. — Шапкус пожал плечами. — Время летит… нас не спрашивает… Что нам остается? Нам остается… опыт… Полезная вещь для прозаиков. — Шапкус с нескрываемым любопытством глянул на Даубараса.

— Увы, для бывших, доцент.

— Это уж как вам захочется.

— Никто этого не спрашивает — как захочется. Общество, доцент, не знает жалости и заботится не об интересах отдельного индивида, а о своих собственных. Ну, а индивид — пассажир в эшелоне эпохи…

— И зачастую — безбилетный.

— Вот именно. Случайный.

Даубарас не спеша закурил, перед тем постучав мундштуком о коробку «Казбека»; поплыли друг за другом белые колечки дыма; глаза были полуприкрыты, и нельзя было сказать, что его приводило в восторг общество Шапкуса и весь этот вечер, хоть он и старался держаться спокойно; уж я-то его знал!

«Пассажир? — мысленно воскликнул я, так как меня все еще тянуло поспорить; я все время молча спорил, едва лишь завидел Даубараса там, в зале, едва услышал его голос; и мой поход к Марго, и это зыблющееся перед глазами марево, — все это было продолжением нашего старого спора. — Случайный? Куда же ты подевал Еву?»

Пожалуй, мысли эти вовсе не так уж глупы, особенно если облечь их в словесную форму. Но слышал их только я один, поскольку даже губы мои не шевельнулись; взгляд задерживался на полуопущенных веках Даубараса — загораживающих глаза, точно щиты, сквозь которые не пробьешься; он выпустил еще одно колечко дыма.

— Одну из ваших новелл мы даже премировали! — воскликнул Шапкус, разлепив свои тонкие губы; в голосе его было что-то суховатое, худосочное. — Я, кстати, дал все пять баллов… но повлиять на общее решение вряд ли мог… Это было… позвольте… когда же это было, вы не подскажете мне?

— Не трудитесь, доцент… — нахмурился Даубарас и загасил папиросу о пепельницу; у меня создалось впечатление, что он и впрямь не хочет об этом говорить. — Тогда шел фильм с Жанеттой Макдональд.

— Помню, помню! Хотя, откровенно говоря, я не склонен… считать кино настоящим искусством…

— И я тоже, но не все ли равно… Ваше здоровье!

Он чокнулся со мной (вспомнил-таки!), потом с Шапкусом, плавно повел рюмкой в сторону Марго (Мике дремал, свесив свою кудлатую голову ей на плечо), залпом осушил рюмку и задумчиво, сосредоточенно стал разглядывать ее против света, — рюмка была изящная, сложного узора, настоящий богемский хрусталь; Даубарас бережно поставил ее на стол.