— Нет же, — промямлил я. — Не путаю. Тот, о котором Ева… который должен был…

— А-а… — Даубарас снова вздохнул. — Он не родился.

— Не родился?

— Нет, представь себе. В психбольнице нет родильного отделения, Ауримас… Ты же понимаешь, дети больных матерей…

— Матерей?

— Да уж, не отцов, разумеется… — улыбнулся Даубарас; его улыбка была печальна, как и его голос. — При чем тут отец… если именно мать… Медицина не допускает… Не имеет права… — он снова нахмурился и склонился над столом; мне вдруг почудилось, что Даубарас изрядно состарился — за эти несколько лет, пока мы с ним не виделись; ему тоже, надо полагать, приходилось нелегко. — Это трудная тема, дружок. И для меня труднее, чем для кого-либо. Ты бы мог это сообразить.

— Я стараюсь понять, но… я не знал…

— Ладно уж, ладно… не злиться же мне на тебя… если уж тогда не злился… в ту ночь…

— Тогда было не за что…

— Ну, а теперь — тем более. Мы с тобой старые знакомые… товарищи… А между старыми друзьями..

— Конечно, я зря…

— Брось! Наболело — я понимаю. У тебя небось тоже не райское житье… Ведь зачем встречаются люди — чтобы поговорить, излить душу… Давай лучше выпьем еще пива. Основательно, по-мужски… как когда-то собирались… Официант, два портера… а то и все четыре… прямо из бочки!

Мы опять о чем-то заговорили — не припомню, о чем именно; кажется, Даубарас рассказывал о Москве и о школе, в которой учился; видно было, что он охотно беседует об учебе, Москве, своих товарищах, с которыми он возобновил знакомство, о новых друзьях; гораздо охотнее, чем о том давнем лете, той ночи, чем о Еве; то-то дружочек, одни иностранцы, сплошь иностранцы в этой школе — не всякого туда направят; наука не обуза — за год поднаторел в английском; I can read English only with the help of a dictionary[5], все начинают с этого; но это уже больше, чем ничего, мой друг; в Каунасе? Не-а, в Каунасе он работать не собирается, Каунас для него только эпизод, его ждет не дождется центр, сам товарищ… э… товарищ просил быть поблизости, чтобы в любой момент можно было проконсультироваться, — не отказывать же? Творчество? Да, дружок, тут ты угодил в самую точку — это важнее всего… Но опять-таки — всегда ли мы можем выбрать себе путь? И право на выбор у нас есть далеко не всегда (он пристально глянул на меня); и, понятно, не у всех… вот у него, например… К сожалению, мы еще не построили общества, которое было бы в состоянии удовлетворить все потребности личности… А по сути дела, как товарищ… э… товарищ решит, так оно и будет, я солдат… какой мне окоп народ…

Солдату нужны сны — вдруг вспомнилось; нужны, нужны, нужны; и Гаучасу, и мне… и… и, возможно, Даубарасу — вот ведь как разумно он рассуждает, и представителю Даубарасу, я знаю, — хоть он и скрывает свои желания за темной завесой насупленных бровей, нависших над проницательными карими глазами; за всеми этими красивыми словами; хоть он и распространяется больше о своем знаменитом товарище, чем о себе самом, — ему жаль снов!

— А роман? — вдруг спросил я. — Вы все время собирались… И Грикштас мне когда-то…

— Грикштас? — Даубарас сразу отчего-то сник. — Разве Грикштас — пример? Вздумал поэтом стать, но… прости меня, даже приличным журналистом и то… Ты видишься с ним?

— Куда мне… с суконным рылом…

— Ошибаешься, голубчик, — Даубарас медленно оглядел меня; по-моему, он слегка воспрянул духом, когда разговор пошел по новому руслу. — Журналист бы из тебя получился. И вполне, быть может, сносный. Я это чую, голубчик.

— Да, но ведь я…

— Знаю, знаю: писатель! — Даубарас улыбнулся. — Чистое искусство. Сновидения.

— Сновидения?

— О да — иллюзии. И почет, почет, почет!

— Ой, что вы!.. — я испугался. — Но я… все равно…

— Все равно?.. Ты — все равно… И пятый, десятый — все равно… всем вам — все равно!.. А работать кто будет? Пахать, сеять, печь хлеб? Строить заводы? Кто бандитов будет ловить?

— Конечно, если понадобится…

— Все хотят поверху летать… Хотят лавров… а лебеду дергать… делать черную работу, будничную, но для социализма жизненно необходимую… ищи дураков…

— Простите, а как же вы… — сорвалось у меня. — Тоже не очень-то насчет лебеды… и Питлюс, который тоже ушел из кадров, и…

— Я? У меня, Ауримас, орбита…

— Ясно, ясно — другая…

— Поверь, Ауримас, иногда я горько сожалею об этом…

— О чем? О том, что у вас — другая орбита?

— Что не могу, как все… Как ты или любой другой…

— Вы могли бы вернуться… из этой школы… но по-другому. На другую работу. Вернулись бы, засели бы за книгу. И этот ваш товарищ одобрил бы, если бы вы… серьезно…

— Это особый разговор, Ауримас, — Даубарас сдвинул брови. — Я уже сказал: какие окопы назначат, в таких и буду… Тебя это не должно было бы интересовать.

— Меня интересует роман.

— Роман?

— Или повесть, не знаю… Та, о которой вы рассказывали еще до войны…

— Не припомню что-то…

— И там, в тылу… Когда встретились… ну, в лесу…

— А-а… — Даубарас заулыбался, закивал головой. — Роман все тот же… Только сюжет его, друг мой, слегка изменился. Жизнь внесла коррективы… И если позволят условия… если подует попутный ветер… можно надеяться… Но об этом никто… даже товарищ… э… товарищ…

— Значит, уже скоро…

— О-о! — Даубарас усмехнулся, совсем, как мне почудилось, невесело. — Ты и впрямь репортер: скоро, дорогие товарищи, мы получим первый советский… А я, к сожалению, этого сказать не могу. Не решаюсь. Работаешь урывками — только во вред делу. А создать достойный народа памятник…

— Памятник?

— Каждая книга должна быть памятником народу. Большим, вечным памятником.

Больше он ничего не сказал, поднял бокал и неторопливо отпил несколько глотков; отхлебнул и я. И вдруг почувствовал, что больше говорить об этом не хочу, ничуть не желаю говорить с Даубарасом об этом, не хочу вводить его в тот край светлых грез, где я прожил столько дней подряд; в мой с Гаучасом край; солдату жаль снов… Ведь эти сны — его, солдатские, сны — светлые, земные сны, они принадлежат ему и никому больше… ни Питлюсу… ни Даубарасу… Да, да, да — ни Казису Даубарасу, хоть он и создает памятник народу; это сны Ауримаса Глуосниса, рабфаковца, который расстался со службой, где хорошие карточки, и полуголодный заявился сюда; полуголодный, но свободный и знающий, чего хочет… чего он хочет…

Я отпил еще пива и поставил бокал на стол; Даубарас как будто еще что-то произнес, я не прислушивался — стукнул пустым бокалом о стол, — это вышло как-то уж очень громко — Даубарас отодвинулся.

— Слушай, Ауримас, что с тобой происходит? — расслышал я не то сквозь дым, не то сквозь туман — сквозь приторную, зыбкую пелену — приглушенные, затухающие голоса; худо тебе, голубчик, пойдем отсюда — скучно — ну, портер — ну, пиво! — кого с ног валит, а кого — — Пиво как пиво, не пойду — спасибо — пиво — хотя я правда не привык — интересно мне все, что творится вокруг — памятник народу — чертовски даже интересно — памятник… ну, ты, дружок, совсем… мраморный или бронзовый, а то, говорю, может, золотой — exegi monument… Monumentum, знаю я латынь, поверь — exegi mo… Чертовски даже интересно, товарищ… э… Даубарас… памятник… Соната, ты слышала — памятник… Нет? Как так нет — танцует — с кем — с Нельсоном — с Эдди Нельсоном — самые роскошные усы в Каунасе — с этим из ковбойских фильмов — ты, братец, впрямь — только где совесть? — а с кем — с Алибеком — Ийя с Алибеком, а Соната с Нельсоном, ура — ура, ура, иду — не студент, а прямо-таки скотина — рабфак, светлое грядущее нации — что — понюхал пробку и пошел махать руками — желторотый — вытирайте ноги — человек солидный не может даже — —

— Здесь, здесь, — потом расслышал я и почувствовал у себя в ладони теплую женскую руку; а, Марго; откуда? оттуда, откуда все мы; Марго; я увидел улицу, тусклые, одинаковые, расплывающиеся в желтоватом тумане фонари, стекло, выпученное, словно гигантский глаз, огонек папиросы в зубах у шофера, мигающие фары машины, а потом и Марго с Даубарасом, — разумеется, его, кого же больше, его, с широкими черными плечами, словно гора, загородившего мне все, что делалось впереди, — а потому еще реку, деревья, лестницу, снова Даубараса и Марго, присевшую сбоку от меня, — и все такие тихие, как в немом довоенном фильме; бабушка, Гаучас, зал, Соната — все-все — снова где-то далеко отсюда — от нас и от меня — за рекой, деревьями и мраком — там, где тот Ауримас, — где Ийя — где бумага и эта ручка…