Ефим окончил чтение и робко улыбнулся, бросив взгляд на замерших перед ним людей.
Первым заговорил Репин:
— Да… Прекрасно!.. «Потому что для них не могло быть большего счастья, чем свободно летать в свободном голубом небе…» — Он обвел своих гостей взглядом, словно бы и не видя их, покачал головой. — Ах, вы и представить не можете, какая это правда!..
— М-да… Любопытная, любопытная сказочка… Хороша притча!.. — тихо сказал Шаляпин.
Тут же послышались другие голоса одобрения, гостиная наполнилась ими, воздух ее словно бы закачался перед Ефимом и потек, как в июне — над молодой нивой…
Ефим стоял у стены, смущенно улыбаясь, тетрадь в его руках подрагивала, все не могло утихнуть волнение, с которым он читал свою сказку. К волнению примешалась еще и напряженность: сказка его принята и понята, но вон в какую задумчивость впал вдруг Репин… И поосевший голос Шаляпина… «Любопытная, любопытная сказочка… Хороша притча!..»
До Ефима не сразу дошло, о чем заговорил вдруг Репин:
— …надо так жить, друзья, чтоб душа была постоянно окрыленной, чтоб и все вокруг жили иначе!.. Надо строить новую жизнь! Ах, не так, не так еще устроена она!.. — Репин усмехнулся и хитровато глянул на Ефима, как на своего единомышленника. — Я вот тут хочу затеять одно дело у себя в Чугуеве… Задумал устроить нечто новое… Ефим Васильевич, насколько мне известно, тоже что-то подобное мечтает сделать у себя в деревне… Так вот… у меня даже и название уже определилось — Деловой двор… Этакая, знаете ли, трудовая народная академия художеств!..
С увлечением, присущим ему, Репин стал развивать перед гостями идею производственной школы-коммуны, участники которой «учатся и работают, а все прибыли делятся поровну…»
— Мне представляется, господа, этакое запорожье искусств, где ни рангов, ни дипломов! Пусть учатся всякие люди, всех возрастов и наций! Пусть воспитываются ратники труда и красоты! — провозглашал Репин. — Ведь я по своей натуре, по воспитанию да и по живописной практике — человек мастеровой, так и мерещится мне во всем этом отнюдь не школа, а мастерская! А наша Академия — что? А так, казенный дом!..
Репину аплодировали.
— Да, господа! Все это так верно: надо, надо стремиться к новой, иной жизни! — горячо заговорил некто, похожий на цыгана, смуглый, пышновласый, с усиками над пухлыми сочными губами. — Надо искать новую жизнь и создавать ее! Такую новую жизнь, чтоб в ней душа человеческая расцветала и обретала крылья! Разве все мы не ощущаем каждодневно ужас обыденщины?! Убежать от него, от его раскаленной белой обнаженности, от песчаного шипения пустыни, ползущей за каждым из нас сквозь серость однообразных дней! Вырваться к другому свету, где голубизна и радость, где связи мира трепетны и чисты!
Меня всегда занимало: почему происходит в каждом из нас подмена? Ведь посмотрите: ребенок и жизнь. Ребенок — существо, живущее наедине с прекрасной книгой вечной жизни, где каждый знак — великий символ, неисчерпаемо глубокий… И вдруг… перед маленьким человеком прекрасный мир начинает постепенно затмеваться, расплываться… И… потом предстает все перед ним в новом свете, во всем враждебном, тревожном, противостоящем тому чистому, первоначальному… И если и возможна какая-нибудь радость, так это радость заурядного бытия, то бишь — пошлость… Это всюду вокруг, всюду — превращение в обыденность чудесного, всюду жестокая подмена…
Выстоять, преодолеть это ослепление, обрести снова зрение, достойное человека! Избавление от этой слепоты — в руках каждого! Но люди слабы… Им надо помочь!.. Каждый из нас должен трудиться для новой великой жизни!..
Ефим слушал этого размашистого темпераментного человека, согласно кивая, хотя, пожалуй, и слишком уж красиво говорил тот… Ведь все это давно живет в его собственных мечтах и планах, все это — его собственные мысли!.. Он невольно перевел взгляд на Репина, тоже согласно и с воодушевлением кивавшего говорившему, и с какой-то радостной надеждой подумал о том, что вот, может быть, и случился наконец-то тот день, который откроет для него сердце этого человека, до сих пор относившегося к нему без настоящего глубокого интереса…
— Реальность надо наполнить духовным содержанием! — говорил человек, похожий на цыгана. — Духовное — истинная мера всего! И господин Честняков совершенно прав в своей сказке, поставив окрыленную, свободную жизнь над самой идеальной материальной жизнью! Только, духовное — самое истинное! Ведь что нам осталось, к примеру, от античности?.. Может быть, мы думаем о ее рабстве, о ее кровопролитиях, о ее полисной узости?.. Осталось духовное богатство, осталось то, из чего возникала мечта следующих поколений! А возьмите Возрождение! Разве быт этой эпохи важен для нас?.. Нет! Мысль Макиавелли, поэма Ариосто, проекты Леонардо, Альберти!.. Ренессанс остался для нас в его поисках блаженной Аркадии, в его неимоверных усилиях духа! Разве это было бесплодным?! Было сделано что-то неоценимое! Эта эпоха дала личности самостоятельность, какой не было до того! Жизнь, правда, тогда не изменилась, счастья в ней не прибыло, но она сдвинулась с места, она стала расти над собой в духовном плане! И вот все сегодняшнее, уже приоткрывшее перед нами фантастические возможности человека, вышло из мечты той далекой эпохи! Мы даже не хотим задуматься над тем, что такое мечта… Нас гипнотизирует реальность, в которой живем, мы полагаем, будто она — наипервейшее. Но это не так! Именно мечта, вечная, окрыляющая мечта, должна быть душой и воздухом всей нашей жизни!..
Ефим слушал этого человека, уже весь подавшись вперед, к нему, к его словам: да, да, именно мечта должна быть душой и воздухом всей жизни!.. Это же его, его собственная давняя мысль!..
Перед самым обедом Ефим спросил Юрия Репина:
— Кто это — вон тот, с усиками… Хорошо он говорил…
— Да это поэт Городецкий… Сергей Митрофанович…
— А… — кивнул Ефим. Он слышал о Городецком в Петербурге, даже последнюю его книгу стихов, выпущенную издательством «Грядущий день», не так давно держал в руках…
— Хотите — познакомлю вас?.. — спросил Юрий Ильич.
— Да неплохо бы… — ответил Ефим.
Возвращались в Петербург уже в позднем часу вечера. Все гости Репина ехали в одном вагоне, единой компанией. Все были возбуждены.
Ефим оказался сидящим рядом с Городецким.
— Чудесный вечер… — заговорил он, глядя в заоконную оттепельную февральскую тьму. — Вы даже не представляете, как поддержали меня сегодня своими словами… Нужны, нужны мне были такие подтверждения, такая поддержка… Сколько зуботычин от реальности-то получило мое мечтательство!.. Если бы только знали!.. Э-э!.. — Ефим тряхнул головой. — Крестьянская наша реальность, деревня… Порой мне казалось, что она никогда и не знала, что такое мечта… Мечта для деревни — забава, пустое… Глупость… Не буду и живописать тут, как я себя в иные дни чувствовал, сидя за картинами и сказками в своем Шаблове…
Городецкий похлопал Ефима по рукаву и кивнул на папку, которую тот держал на коленях.
— Вы ведь еще и художник… У вас, должно быть, что-то есть с собой…
— Да вот хотел показать Илье Ефимовичу, а не вышло… Столько было гостей… И Шаляпин… И так разговорились… Тут у меня в основном иллюстрации к моим же сказкам…
Ефим рассказал Городецкому о своих журнальных и издательских делах, показал иллюстрации и живописные работы.
— Вы совершенно особенный художник… — сказал Городецкий. — А знаете… — Он словно бы спохватился вдруг. — Есть к вам предложение… Я сотрудничаю в издательстве «Грядущий день»… У меня есть сейчас одна вещица… Перевод со шведского, вроде сказочки, словом, близкое вам по духу, «Семеро сирот из Фростмо» — так называется… Может, вы возьметесь сделать к ней иллюстрации…
— Я вообще-то и сам искал такой работы… В упомянутом вами издательстве, кстати, работает художником мой товарищ Левицкий Владимир Николаевич, он мне обещал уже подыскать что-нибудь для иллюстрирования… — ответил Ефим.