Тетушка Александра все это услышала и решила над ними подшутить.
Ребята посидели, не зажигая огня, поговорили и снова вышли, наложив на дверь нацепку.
Дождавшись позднего вечера и одевшись потеплей, тетушка Александра пробралась по глубокому снегу к овину, залезла в припелеток, в небольшое земляное углубление, нашарила там метлу и, выбравшись, притаилась за дверным косяком, стала ждать…
Свои шубные рукавицы она выворотила шерстью наружу. А ждать ей долго не пришлось. Услышав похрустывание, перешептывания, она выглянула осторожно из-за косяка и увидела в начале гуменной ладони озаренных лунным светом троих уговорщиков… Парнишки явно робели и решали, кому идти первому…
Наконец один отделился от них и подошел к дверечкам в овин. Остановился, спустил до колен штаны и стал пятиться, пока не втиснулся в открытые дверечки, и снова замер на самом порожке… Ждет…
Тетушка Александра лохматой рукавицей осторожно притронулась к нему. Парень оробел и дернулся было, но воздержался, не кинулся бежать. Тетушка Александра снова дотронулась осторожно до него лохматой рукавицей и три раза погладила. И только успела руку отвести, как паренек, натягивая на ходу штаны, бросился бежать с криком: «Ой, робят, меня Баба Яга лохматой рукой погладила! Ей-богу! Значит, невеста богатая будет!..»
Вторым пошел сын тетушки Александры. Она погладила его слегка голой рукой. «Ой, а моя невеста будет бедная!..» — подхватился он и убежал к дружкам. Подошел и третий, подпятился… И только шагнул он в овин, как тетушка Александра со всего размаху хлестанула его метлой. Бедняга заорал благим матом: «Ой, ведьма, не тронь меня!» Бросился было наутек, но запутался в штанах, грохнулся в снег и заревел на всю деревню с перепугу… Дружков же его и след простыл! Удрали!
Наутро вся деревня узнала о случившемся. Люди поверили и пожалели беднягу, мол, не надо бы ходить ночью по овинам завораживаться: черт по овинам любит жить!..
И только через год от тетушки Александры узнали, как было дело, и с хохотом не раз пересказывали тот случай…
Эта свадебная пора… Она и Ефимову мать навела на мысли о его женитьбе… Ведь и тут у ее сына было не как у людей!.. Не раз в эти дни она подставала к нему с намеками насчет женитьбы, а как-то, на исходе первой святочной недели, прорвало ее…
Зашла в этот день к ней сестра Александра, и разговор их сам собой сбился все на то же — на свадебное…
Ефим работал в своей комнатушке и не сразу вник в тот разговорец, хоть и хорошо их слышал из-за тесовой переборки. Говорили они о чьей-то свадьбе…
— …И народу-то на свадьбу людно пришло глядеть! — чуть нараспев говорила тетушка Александра. — Пряженики были на столе и всячина! Один сынок-то! Вот — как ваше дело!..
— И невеста-то гожа! — перебила ее мать, видимо торопясь увести разговор от опасного места.
— Ну! Худа ли, сестра! Гожа и невеста! Всяк скажет! И статна, и пригожа, и рукодильна, и домовна!…
— Люди вот устраивают свою жизнь, как лучше… — явно не сестре, а Ефиму сказала мать со вздохом.
— Да и что говорить, сестрица! — вторила ей тетушка Александра. — Две головни и в поле курятся, а одна и на шестке гаснет!
— Не говори-ко, не говори-ко! — снова вздыхала мать.
И тут тетушку Александру так некстати угораздило спросить:
— А ваш-то молодчик, Ефим-то, не надумал еще?.. Никого не приглядел?..
— Приглядывают-то те, которые глядят! — резко сказала мать. — А наш-то все не туда смотрит! Дожил уж до тюку: четвертый десяток идет, а в голове-то у него все еще — вей-хоровей! Я уж — почти старуха, а все кружусь и дом правлю, все еще за большуху в избе!.. Жениться, видно, — не шапку надеть! Вон робята по беседкам ходили, спознались с девицами, вот и оженились уж! На много моложе его! А нашего-то привязало диковинки писать да строить, да с чужими ребятишками возиться! Люди-то, говорю, своих уж давно завели! А его диковинки, вишь, завязали! Оторвался от народу!
«Вот тебе и оценка! — опечаленно усмехнулся Ефим у себя, за переборкой. — «Оторвался от народа!..» Родная мать и дала ее… Ведь по простым-то представлениям — как? Не живешь той самой жизнью, какой живут все вокруг тебя, хоть чем-то отличаешься от остальных, стало быть — отщепенец!.. И дела никому нет до того, что если ты и отстранен от остальных немного, так лишь затем, чтоб работать для них же, больше отдать тому же народу. Потому-то ты и одинок, и не завел семьи, не стремишься стать, как все, что у тебя есть свой завет, свои обязательства перед крестьянским миром… Вот этого-то противоречия тут и не избыть, оно останется… Участь тут одна — служить людям, работать для них не только даром, но еще и на обыкновенное понимание рассчитывать не приходится…»
Настроение было испорчено, уже не до работы было Ефиму. Он подошел к окну, затих, словно бы вглядываясь во что-то скрытое в самой глубине этого меркнущего дня.
Зимний день в деревне какой? Как отобедали, так и дня нет. Правда, на прибыль пошли уже дни, но куриными шажками пока…
После рождественского мороза погода явно собралась перемениться: заметно потеплело, стало как-то настороженно-тихо, мягко. Вон уже и снежинки запорхали перед вечером, надвинулось темное с седыми завитками облако, нахлобучило всю округу. Задурила зима, подняла, закрутила высокие снеговые вихри в деревне и в поле.
Ефим припал разгоряченным лбом к запотевшему оконному стеклу. Только что под эту непогодь весь он жил в удивительном лесном мире, где-то в верховьях Унжи, на реке Виге… Примнился ему глуховатый летний день в том диковатом углу. Он блуждал там по чащобникам, опечаленный и чуткий… Опять он был Марком Бесчастным…
И вот — все оборвалось, рухнуло… И день словно бы не от надвига тучи померк, не оттого, что к сумеркам уже все приблизилось… Отыскали его в том заповедном углу, вторглись туда, все разрушили, оставили только опустошенность…
За переборкой говорилось уже не о нем. Тетушка Александра под большим секретом, но довольно громко сообщала сестре самую большую новость: оказывается, Татьяну уговаривал позавчера выйти за него замуж бурдовский парень, уже не первый раз приходивший в Шаблово на беседку, спрашивал, можно ли засылать сватов. Татьяна отказала ему. Не по сердцу он ей. Тетушка Александра об этом от нее самой и услышала. Сестры зашушукались вдруг…
Он усмехнулся: «Жизнь всегда так: ворвется, обдаст январской стужей, все двери оставит настежь, настудят душу и — за порог!.. Оставайся, живи дальше, как можешь…»
Родители… Самые близкие люди… Они никогда не понимали, чем, какими мыслями живет их сын… С детских лет они твердили лишь о земле и о своем прокормлении, и это у меня всегда было великой заботой на душе… Учителям и покровителям своим говорил: ведь вот я не один, за мною — хвост. Я никогда не чувствовал себя вольно, чтоб только спокойно учиться, развиваться, совершенствоваться, идти вперед… В каждом письме из дому: «не забывай нас и присылай!» И письма-то родительские боязно было получать: как получишь — только одну печаль на душу положишь… Всякое слово там — будто камень на шею, ни одного легкого шутливого слова, что-де, учись, сын, делай свое дело, добивайся своего, а у нас — все слава богу! Только одна брань и притеснения, и одна заповедь — чтоб женился…
Самые близкие не понимают, самые близкие… Им-то как раз больше, чем кому другому, и хочется, чтоб я отказался от заветов своей души… Ефим снова опечаленно покивал кому-то незримому: «Вот уж действительно: как не видишь своих, так и тошно по них, а увидишь своих, так и лучше без них!..»
Дождавшись ухода тетушки Александры, Ефим молчком оделся и вышел из дому. Постоял у крыльца, не зная, в какую сторону направиться… Ни к кому не хотелось теперь идти в таком состоянии. Махнул рукой, пошагал своим излюбленным путем — в сторону часовни, в сторону Савашовского поля…
Как будто по сговору с этим смеркающимся непогодным часом, на пути у Ефима объявилась ватажка ряженых — традиционная пятерка: гадалка-цыганка, красная девица, пастух, гармонист и Баба Яга…