- На медпункте были? - спросил я. - Кость цела?

- А черт ее знает… Бойцы перевязали. Орудия бросили, - у Шилова впервые наконец вырвалась яростная ругань, - а меня вынесли…

Не сгибая в колене простреленную ногу, он тяжело сел на табурет.

- Синченко! - крикнул я. - Носилки. Живо?

Шилов долго молчал, потом произнес:

- Вот сижу, думаю о батальоне и не могу решить: закономерно ли разбит батальон? Да, бойцы обучены были плохо…

Он вновь выругался и, посмотрев на меня, с неожиданной силой продолжал:

- Думаете, все разбежались, как бараны? Нет, две роты мужественно дрались… И ведь не покинули своего командира, ведь…

И он опять сомкнул губы, не договорив.

К блиндажу доставили носилки. Шилова вынесли.

13

Исламкулову я приказал выводить свой взвод в обход деревни Долгоруковки.

Это подразделение не принадлежало батальону, и я не считал возможным задерживать у себя сорок-пятьдесят бойцов, зная, что сейчас Панфилов напрягает усилия, дабы малыми силами закрыть дороги перед прорвавшимся врагом, что у Панфилова в этот момент на счету каждое отделение, каждый взвод.

Покраснев, Исламкулов попытался возражать. В нем заговорило благородное стремление разделить нашу участь. Но я не позволил прекословить.

Рахимов спросил:

- Втянемся в лес? Оборона по опушке?

- Да.

Ни о чем больше не расспрашивая, Рахимов взял бумагу и, быстро набросав очертания леса, стал размечать ротные участки круговой обороны.

Вместе с Исламкуловым я вышел наружу.

Было темно и тихо. Нигде не гремели пушки; не слышалось ни близкого, ни дальнего боя. Над черными сучьями стояли звезды.

- Иди, - сказал я, - там ты нужнее.

Он нерешительно произнес:

- Баурджан…

Я молча позволил в минуту прощания назвать себя так. Он повторил смелей:

- Баурджан, если это действительно так, если там нужнее один взвод, то батальон… Рассуди сам…

- Не могу, Исламкулов, не имею права и не буду рассуждать. Иди!

Мы не поцеловались. Это не принято у нашего народа.

14

Рахимов в несколько минут изготовил грубую схему: наш отдельный лес, по местному выражению - остров; ближние населенные пункты, ближние опушки, дороги. Очертания острова делились на ротные участки. В центре был отмечен дом лесника, где расположился медпункт. Дом, как мы знали, был достаточно обширен, и, с моего согласия, Рахимов нарисовал там флажок - мы перемещали туда, в центральную точку, командный пункт батальона.

Схема была сработана сразу начисто, сразу под копирку, в четырех экземплярах, для вручения командирам рот. Подавая на подпись, Рахимов произнес:

- Ночью незаметно окопаемся. Пожалуй, и утром не заметят.

Меня передернуло.

Эх, Рахимов! Чего-то не хватало ему, чтобы быть не только начальником штаба, но и командиром.

- Телефонист, - сказал я, - вызовите батарею…

- Есть, товарищ комбат… Говорите, товарищ комбат. У телефона командир батареи.

Я взял трубку.

- Наблюдаете за противником? Немцы в селе?

- Да, товарищ комбат. Пропустил их, как вы приказали.

- Что делают?

- У реки при кострах мост ладят. Другие в домах или у машин на улице.

- Орудия наведены?

- Наведены.

- Дай прямой наводкой, залпами, сорок снарядов, чтоб завопили.

- Есть, товарищ комбат, сорок снарядов, залпами.

Через минуту земляная толща гулко донесла в наше подземелье орудийный залп.

Я не желал, чтобы нас не замечали.

Пушечным грохотом, внезапно возникшим над затихшими полями, далеко раскатившимся во тьме, я возвещал: мы здесь!

Атакуйте нас! Поверните против нас, направьте против нас артиллерию и пехоту; ударьте с воздуха - мы здесь!

Лишенные связи, в клещах, мы не ушли, как ни манила уйти последняя свободная дорога - узкая продушина, которой завтра не станет.

Так не прятаться же мы остались, не прятаться, а приковать к себе врага, оттянуть на себя удары, предназначенные тем, кто на новом рубеже заслонил Москву.

Наши пушки били по видимой цели, напрямик, с расстояния семисот метров. Каждый залп возвещал: мы не ушли, мы здесь.

В какой-то точке, нам неведомой, нас слышит штаб полка. Где-то приподнял голову Иван Васильевич Панфилов, вскинул брови, радостно вымолвил: «Ого!»

Я опять вызвал к телефону командира батареи:

- Как гансы? Завопили? Еще залп! По домам, фугасными.

И вышел из блиндажа.

Близко рявкнули пушки. В небе возник белый взблеск. Так их, так их!

В лесу снова темень, снова тишь… И вдруг, словно нескорое эхо, докатились глухие удары других пушек. Я вытянул шею, жадно прислушиваясь. Пушки опять подали голос. Они рокотали за десяток километров, справа, и как будто (это трудно было определить с точностью), как будто на линии батальона, на рубеже Рузы. Сзади, из глубины, дошел очень далекий, но длительный мощный звук. Казалось, в той стороне кто-то тронул басовые струны, невидимо протянутые в небе. Это «катюша»! Сотней снарядов, выпущенных одновременно, создающих в полете такой гул, где-то далеко-далеко накрыты на ночлеге немцы.

Гул прокатился… В лесу опять тихо, темно…

В ДОМЕ ЛЕСНИКА

1

Большие рубленые сени разделяли надвое дом лесника. В одну половину перенесли всех раненых; в другой, куда уже подвели связь, собрались вызванные мною командиры и политруки.

Я сказал:

- Слушайте мой приказ. Первое. Батальон окружен. Мое решение: бороться в окружении до получения приказа об отходе. Участки круговой обороны указаны командирам рот. Ночью работать, чтобы к свету каждый боец отрыл окоп полного профиля. Второе. В плен не сдаваться, пленных не брать. Всем командирам предоставляю право расстреливать трусов на месте. Третье. Беречь боеприпасы. Дальнюю ружейную и пулеметную стрельбу запрещаю. Стрелять только наверняка. У раненых и убитых винтовки и патроны забирать. Стрелять до предпоследнего патрона. Последний для себя. Четвертое. Артиллерии вести огонь исключительно прямой наводкой, в упор по живой цели. Стрелять до предпоследнего снаряда. Последним - взорвать орудие. Пятое. Приказываю все это объявить бойцам.

2

Вопросов не было. Политруку пулеметной роты Бозжанову я велел остаться. Другие ушли.

- Бозжанов, где твои орлы?

- Здесь, товарищ комбат, около штаба.

- Сколько их?

- Восемь.

Это были несколько связных и пулеметный расчет Блохи - горстка, что в недавнем бою, подпустив шагающую вражескую цепь, ударила кинжальным огнем.

- Отправишься с этой командой к немцам, - сказал я.

Затем, положив карту, показал карандашную пометку, которую оставил капитан Шилов.

Там среди леса были брошены пушки и снаряды. Надо попытаться, объяснил я, вытянуть это из-под носа у противника.

- Возьми лошадей, упряжь, ездовых. Действуй хитро, тихо…

- Аксакал, - с улыбкой сказал Бозжанов.

- Что?

- Аксакал, я хотел вас просить. Пускай эти люди так и будут моим подразделением.

Я уже говорил, что пулеметы были приданы стрелковым ротам и в батальоне уже, по существу, не стало отдельной пулеметной роты, политруком которой числился Бозжанов.

- Что же это будет за подразделение?

Бозжанов быстро ответил:

- Резерв командира батальона… Ваш, аксакал.

- Ну, командир резерва, - сказал я, - пойдем к твоему войску.

3

В лес проникал неясный свет луны.

- Стой! Кто идет?

- Мурин, ты? - спросил в ответ Бозжанов.

- Я, товарищ политрук.

Все войско Бозжанова поместилось под одной елкой. Тесно прикорнув друг к другу, поджав ноги, накрывшись с головою плащ-палатками, пригревшись на хвое, бойцы спали.

Мурин дежурил. Рядом с пирамидкой винтовок чернел пулемет.

- Надо поднять, Мурин, людей, - сказал Бозжанов.