Я ни на что не могла решиться. Не могла закричать, не могла убежать.

Джемиль резко дернул мой чаршаф, отбросил на пол. Грубо схватил и сжал мои груди под платьем. Мне стало противно. Но сама не знаю, почему, я сдерживала слезы. Почему я не заплакала?

Тяжелая шелковая ткань мешала Джемелю. Я видела, что его одолевает нетерпение. Странно, я все видела словно бы со стороны. И это мое видение «со стороны» было для меня залогом того, что все в конце концов кончится, надо только совсем немножко потерпеть.

Джемелю хотелось поскорее сорвать с меня платье. Но его крестьянская бережливость одержала победу над его телесным желанием. Он неуклюже попытался стащить с меня платье. Хотел даже задрать его мне на голову, я невольно сделала слабое движение протеста, чуть отпрянула. Он поморщился и пробурчал, чтобы я сама сняла платье и побыстрее. Я молча и покорно начала расстегивать лиф. Но он не переставал щупать мои груди и бедра под платьем. При этом он ухмылялся. Во всех его жестах и ухватках ощущалась какая-то грубая простецкая расчетливость. Может быть, в деревнях крестьяне так прицениваются к скотине? Он мешал мне раздеться. Я беспомощно замерла в расстегнутом платье. Он грубо поцеловал меня в губы. Его жесткие, колючие от усов, пахнущие крепким табаком губы так вдавились в мой рот, что я почувствовала боль в деснах.

Ну зачем я стою, как девственница в первую ночь? Пусть все это поскорее кончится. Я решительно отстранила Джемиля. Быстро распустила волосы, сняла платье, успела накинуть поверх белья легкий домашний халат-мешлах.

Джемиль повалил меня на постель, откинул полы, неуклюже задрал сорочку. Теперь его шершавые руки стаскивали-срывали с меня отделанные кружевом панталоны.

Его костистое, но тяжелое тело навалилось на меня. Стало трудно дышать. Я собралась с силами; наверное, как человек, которого пытают.

За ночь он проделал это раз пять или шесть.

Я не плакала. Наконец он уснул и спокойно похрапывал. Какое-то удовлетворение ощущалось в этом храпе. Я чувствовала себя опозоренной, раздавленной, сломленной. Вдруг сердце замерло в груди холодным комком — только не беременность! Этого состояния я боялась больше всего на свете. Я довольно равнодушна к детям. У меня никогда не возникало желания иметь ребенка. Материнские обязанности всегда казались мне пошлыми. Но ребенок, беременность от Джемиля — ничего более ужасного не могу себе представить. Никогда, никогда, никогда! Я покончу с собой.

Если бы я сейчас могла заплакать, растопить этот ледяной комок в груди. Но не могу, никак не получается. Хочется умереть немедленно, сейчас же.

Надо подумать о книгах, о литературных героях — это всегда приносит облегчение. Странно, я никогда не соотносила себя с Анной Карениной. А ведь много общего — муж намного старше… Да нет, глупость! Ничего общего. Муж Анны — утонченный аристократ, и сама она старше меня лет на десять, и такая спокойная, рассудительная…

Утомившись, я крепко уснула.

Проснулась. Шторы отдернуты. Яркий солнечный свет заливает комнату, блестит на позолоченной отделке мебели. Повернулась на спину. Джемиль в одном белье распялил на руках мои кружевные панталоны, которые вчера сам же и разорвал. Озабоченно оглядывает прорехи и вдруг обращается ко мне почти дружелюбно и разражается невнятным монологом о непрочности «этого дурацкого французского белья». Такое с ним бывает — после тех редких ночей, когда на него находит желание близости со мной и когда он это свое желание грубо удовлетворяет, ему вдруг начинает казаться, что теперь я не могу не разделять все его представления о деньгах, об экономном ведении домашнего хозяйства, и прочее в том же духе. Но тут покорность и робость покидают меня. Я вскидываюсь, как тигрица. Может быть, яркий свет солнечного утра придает мне смелости. Я сама себе отвратительна и смешна, мне отвратителен и смешон Джемиль с моими панталонами в руках.

— Оставьте меня! — искренне выкрикиваю я традиционные слова разозленной женщины. — Не смейте больше никогда прикасаться ко мне! Я ненавижу вас! Вы слышите? Ненавижу! Не приближайтесь ко мне!

Он смотрит на меня с такой брезгливостью, с какой простолюдины должны смотреть на сумасшедших, особенно на сумасшедших женщин. Ну вот, я угадала.

— Сумасшедшая! — буркнул Джемиль, кинул на постель злополучные панталоны и вышел из спальни, хлопнув дверью.

Мы с ним слишком разные для того, чтобы понимать друг друга и друг другу сочувствовать. Больше ни за что не подпущу его к себе.

13

Я, Бора Этергюн, перелистываю тонкие страницы дневника моей юной единоплеменницы Наджие-ханым.

Я пережил свою молодость. Двадцатый век ушел далеко вперед, а я остался позади, там, у самых его истоков, в мире романтического идеализма. Теперь уже не встретишь молодых женщин, подобных Наджие-ханым; теперь мы закалены двумя мировыми войнами, и мне, старику, уже не понять, какие проблемы волнуют современных молодых женщин… Поэтому я снова раскрываю дневник юной женщины «моего времени» и с головой ухожу в него.

14

За обедом отец говорил, что какой-то студент из Австро-Венгрии, не то хорват, не то словенец, убил какого-то герцога или принца. Я не вникала. Отец считает, что теперь непременно начнется война[1]. Турция по его мнению будет участвовать и примет сторону Германии. Потом отец и Джемиль заговорили о том, что может произойти на европейских биржах.

Любопытно — они справедливо опасаются войны, которая может нанести чувствительный удар по их финансовым делам; но в то же самое время они ждут от войны каких-то территориальных приобретений для Турции, каких-то побед. Когда они рассуждают о финансах, они оба очень практичны и скучны; когда судят о победах на войне и о возврате исконных наших земель, делаются примитивны и неприятны.

О беременности старалась не думать. Если дам себе волю, совсем сойду с ума, воображая себя беременной.

15

Ночь прошла спокойно. То есть, как было заведено прежде. Я читала, повернувшись к мужу спиной, он не обращал на меня внимания. Должно быть, решил, что лучше не связываться с сумасшедшей. Вот и хорошо.

Днем на набережной снова чувствовала, что кто-то наблюдает за мной. Пыталась определить, кто же это, не сумела. Сама-то я не отличаюсь наблюдательностью.

16

Думаю и думаю о возможной беременности после той гадкой ночи. Изо всех сил стараюсь не думать, стараюсь отвлечься. Иногда это удается, но тотчас же снова возникает навязчивая мысль. Здравый смысл подсказывает мне, что я вовсе не беременна, но мое отчаянное воображение мчит на всех парах и увлекает меня в какие-то фантасмагорические бездны тоски и безысходности.

После прогулки перечитала написанное прежде. Надо мне отвлечься. Я вспоминала свое детство и обучение у мадемуазель Маргариты. Что же было дальше?

Мне исполнилось четырнадцать и отец посчитал мое образование законченным. Занятия с мадемуазель Маргаритой прекратились. Мы простились друг с дружкой легко. Сначала я даже порадовалась прекращению занятий; мне казалось, что теперь я смогу гораздо больше времени уделять чтению. Я уже наметила, какие французские книги и журналы закажу в книжном магазине. Отец и мама, конечно, посердились, но деньги на книги я получила. С наслаждением окунулась в мир вымысла, который для меня был живее окружающего меня мира скучной реальности. Особенно захватила меня «Человеческая комедия» Бальзака. Несколько раз перечитала «Отца Горио» и «Гобсека». Помню, это было зимой. Как приятно в теплой комнате переживать приключения людей, живущих жизнью, совсем не похожей на твою. Мне тогда вовсе не хотелось ставить себя на место кого-нибудь из героев и героинь моих книг; мне просто нравилось следить за их жизнью; мне казалось, что я могла бы провести так всю свою жизнь, за книгами, в наблюдении за жизнью героев и героинь.