— Нет, — ответила я, подавляя всхлипывания.

Он продолжал допытываться, что со мной. Я чувствовала его раздражение. Он, разумеется, вовсе не был готов выносить мои капризы. Он устал после напряженного дня в конторе и хотел получить телесное удовольствие от интимной близости со своей законной женой.

Наконец ему пришло в голову, что я плачу, потому что влюблена в какого-то другого человека. Наверное, он мог бы избить меня или грубо выбранить, но его желания сдерживала зависимость от моего отца. Джемиль принялся раздраженно жалеть самого себя. Вслух. Он говорил о том, что он несчастен, он безжалостно пересказывал мне все сплетни, что обо мне ходили. Он прибавил к этим сплетням собственную версию — должно быть, я «спятила» от любви к какому-нибудь «хлыщу-офицеришке», который и внимания на меня не обращал, и вот родители поторопились сплавить меня замуж. И за что ему, Джемилю, такое несчастье? Ведь всю жизнь он мучается, барахтается в волнах реки жизни, удерживается на плаву…

Этот монолог произвел на меня странное впечатление. Даже нельзя сказать, чтобы я почувствовала себя очень обиженной или униженной. После той ужасной первой ночи моя способность оскорбляться как-то притупилась. Но слова о «реке жизни» показались мне даже поэтичными, мелькнула мысль: а вдруг Джемиль еще, то что называется, раскроется и мы заживем по-человечески? Глупая мечта! Слишком разные люди мы.

На несколько минут я перестала плакать, занятая этой своей мыслью о Джемиле. Он замолчал и посмотрел на меня. Я испугалась, что он подумает, будто я успокоилась, и снова овладеет мною. Вновь накатило чувство ужаса, я зарыдала громче.

Джемиль махнул рукой, раздраженно улегся спиной ко мне. Я уже заставляла себя плакать. Джемиль уснул. Он всегда быстро засыпает. Вот он начал похрапывать. Я не верила своему счастью. Да, да, я чувствовала себя по-настоящему счастливой.

Но на другую ночь у меня уже не было сил так рыдать и мои телесные мучения снова возобновились.

Потом я впервые подумала о возможной беременности. А вдруг это уже произошло? И я решилась.

Теперь, когда я осмысливаю тот свой поступок, я понимаю, что не хотела умереть. Я хотела одного: избавиться от телесной близости с Джемилем. Я надеялась, что спасусь. Но я не притворялась. Свою надежду на то, что попытка покончить с собой избавит меня от этой ужасной для меня близости с мужем, но не убьет, я загнала глубоко. Эта надежда была чувством, а мыслила я о том, что хочу; нет, не умереть, но избавиться от этой жизни.

Я наломала в воду спичечных головок, приготовила настой. Это было вечером. Джемиль вот-вот должен был вернуться. Нервы мои были взвинчены. Я ждала возвращения мужа, но сама верила, что просто оттягиваю решающий миг.

Я услышала, как внизу хлопнула дверь. Затем — голоса. Джемиль ворчал, горничная Элени оправдывалась.

Вот он уже поднимается по лестнице. Дверь комнаты отворяется. Я схватила стакан и поднесла к губам. Я и вправду намеревалась залпом выпить отраву. Но какая-то странная интуиция подсказала мне, что делать этого не надо.

Джемиль вошел. Мои пальцы, державшие стакан, задрожали, зубы конвульсивно ударились о стекло. На столике были рассыпаны спички с отломанными головками. Джемиль, пригнувшись, резко рванулся ко мне, выбил из моей руки злополучный стакан. Я не запомнила, как стакан разбился, как разлилась вода по полу.

— Сумасшедшая! — зашипел Джемиль. — Молчи, молчи!

Я все понимала, я отлично соображала, но сама себя лихорадочно уверяла, будто каменею и едва не лишаюсь чувств от отчаяния.

На самом же деле я поняла, Джемиль поверил, будто я и вправду собиралась отравиться. Он испугался, ведь это грозило ему неприятностями, все его надежды открыть с помощью моего отца собственное дело рухнули бы. Я торжествовала и чуть побаивалась своего торжества — а вдруг сорвется? Но нет. Кажется, я нашла способ.

Я не заплакала. Плакать мне не хотелось, а притворяться плачущей было противно. Хриплым голосом я заговорила.

— Не прикасайтесь ко мне! Нет, нет! Я покончу с собой!

Он посмотрел на меня с отвращением и внезапно бросил:

— Ладно.

Я замерла. Я вдруг подумала, что теперь он будет меня занудно стеречь, опасаясь, как бы я, сумасшедшая, вновь не попыталась покончить с собой. Я лихорадочно пыталась придумать, как дать ему понять, что если он оставит меня в покое, то и я не буду посягать на свою жизнь.

Я не смотрела на него. Но внезапно почувствовала, что он все понял. Он понял, что моя попытка покончить с собой была притворной; он понял, что я не хочу допускать его к себе; и он теперь относился ко мне с брезгливым презрением, как и положено относиться к сумасшедшей.

В небольшой угловой комнате я устроила себе отдельную спальню. С тех пор мой муж не беспокоил меня, за исключением нескольких случаев, вроде того, который я уже описала…

28

Война идет. Из газет узнала о мобилизации. Конечно, моего мужа это не коснется. Но могу представить себе крестьянок, у которых будут мобилизованы мужья и сыновья. Ведь все это люди совсем беззащитные. Эта волна мобилизации, охватившая Европу и Азию… Мне стыдно моей защищенности в этой жизни.

29

Беременности у меня нет. Я убедилась в этом самым простым способом. Однажды утром (можно было бы смешно написать: «в одно прекрасное утро») увидела красные пятнышки на панталонах и поняла, что у меня обычная менструация, у меня это бывает безболезненно и недолго.

А сколько было мыслей, переживаний. А в это время другие женщины страдали из-за того, что их мужей и сыновей призвали в армию. Конечно, если сравнить их и мои переживания, мне просто должно стать стыдно. Но почему? Совсем не потому что мои переживания слабее. Чаще всего стыдишься своих переживаний вовсе не потому что мало, слабо чувствуешь, а потому что повод для этих твоих чувств кажется тебе ничтожным.

Интересно — я рада, что Джемиля не призовут в армию. Я не люблю его. Но если бы с ним что-нибудь случилось, я бы страдала и чувствовала себя виноватой. Все-таки наши жизни как-то связаны. Я уверена, случись что со мной, и ему сделалось бы не по себе. Люди могут быть связаны не только любовью или ненавистью. Я навсегда — первая жена Джемиля, а он — мой муж. Чуть было не написала: первый муж. Неужели у меня могут быть такие стыдные мысли? Нет, нет и нет! Я взбалмошная, странная, но я не бесстыдница, не какая-нибудь дурная, порочная женщина.

30

Снова пришла Сабире. Мы пили чай и дружески беседовали. Кажется, она не такая уж плохая, как мне казалось прежде. Она сказала, что я всегда была ей интересна, что у меня своеобразный склад ума, что я совсем не такая, как другие ее товарки, с которыми можно говорить только о тряпках. Я покраснела.

— Как ты чудесно краснеешь, милая Наджие. — Сабире обняла меня за плечи и поцеловала в щеку. — Если бы ты знала, какая ты красавица!

Я совсем смутилась и вдруг выпалила доверительно:

— Знаешь, я и сама иногда думаю, что красива.

Мы расхохотались, как девчонки-школьницы, и закружились по комнате, ухватившись за руки и откидываясь назад.

— Я чувствую, Наджие, — начала Сабире, — ты считаешь меня легкомысленной и неинтересной…

— Нет, нет! — горячо отказывалась я, прервав ее.

— Не нет, а да! — Сабире заразительно рассмеялась, я невольно вторила ей, повторяя сквозь смех:

— Нет, нет, Сабире!

— Я и вправду не такая уж дурочка, как тебе кажется, — посерьезнела Сабире.

— Я и не думала, что ты дурочка или нехорошая женщина, — я заговорила откровенно. — Просто моя жизнь всегда складывалась как-то так, что я всегда была одинока, даже с родителями, даже с мужем… — я осеклась и вдруг…

Короче, я все рассказала Сабире о наших с Джемилем отношениях, ничего не утаила.

— Что я наделала, Сабире! Я ведь никому не должна была об этом рассказывать. Мои родители и Джемиль… они ведь ни в чем не виноваты. Вся вина — на мне. Всему причиной мой странный характер. Я об одном прошу тебя: никому не говори о том, что я тебе рассказала!