Отец Лазара стал приглядываться к другим мальчикам, к разным их мальчишеским желаниям и стремлениям… Лазар такой скромный и нетребовательный, сам ничего не попросит… Но отец ему все достает, покупает… Новую авторучку хорошую, футбольный мяч, аккордеон, взрослый велосипед, новую куртку, джинсы… Отец смотрит искательно, тревожно и ласково, жесты его нервны, он суетливо двигается… — Ну, примерь… Это модно, правда?… Лазар улыбается и благодарит так мило и с такой естественностью… И отец так радуется… Никто не завидовал моему Лазару; всем казалось, что это что-то естественное, чтобы именно Лазар был красиво одет, имел красивые вещи… Никто не заговаривал с Лазаром о стоимости этих вещей… При нем как-то никто не вел таких мелочных разговоров… Ни отец, ни сестра, ни сверстники… И сам Лазар принимал эти подарки, будто естественное что-то… А между тем, его отец мало зарабатывал, и Софи — не так много; и чтобы иметь деньги, отец Лазара шел на всякие мелкие нарушения закона, маленькие приписки… осторожно, по мелочам, чтобы не было заметно, чтобы успевать замести следы… Нервничал, дрожал от страха… Софи мне рассказывала… А Лазар и до сих пор не знает… И мы и не скажем ему… Да, этот аккордеон… Лазар любит слушать музыку и предпочитает классику, на аккордеоне он так и не учился играть… Это просто его отец заметил, что аккордеон как будто в моде среди мальчиков, и купил сыну… Этот аккордеон Лазар после подарил Ибишу, тому своему приятелю, который умер от инсульта… Ибиш хорошо играл… Я однажды слышала… И Георги, другой приятель Лазара, тоже играл…

И еще одну фотографию, где мать Лазара, я помню… Там его отец и мать стоят возле какой-то неказистой сельской постройки вроде сарая. Отчетливо видно кольцо на двери, и такая волнистая крыша… Отец Лазара выглядит совсем молодым, он в каких-то сандалиях на босу ногу, ворот светлой рубашки расстегнут, и волосы — вихрами… Мать Лазара в темной кофточке и в светлой юбке, у нее мелкие черты лица, озабоченное выражение, немного прищуренные глаза, и волосы на затылке — узлом… голова так немножко повернута… На руках у нее такой белый кокон — это Софи… Мне кажется, что иногда моя старшая дочка бывает похожа на свою бабушку с этой фотографии…

Дедушка Лазара с материнской стороны был оптовый торговец — только и Софи уже не знает, чем он торговал, — а дедушка с отцовской — как это называется? — бедный крестьянин; он работал на лесопильне, кажется… Но дети учились в одной гимназии… Это все происходило от демократических традиций… Но все имеет свое развитие, и демократические традиции уменьшились в своем объеме, и, кажется, теперь дети начальства и партийных функционеров не всегда учатся вместе с детьми таких простых людей, как, например, мой Лазар… Значит, отец и мать Лазара поженились. И отец Лазара не стал брать деньги у своего тестя, а тот ему и не предлагал… Отец и мать Лазара поехали в село и там работали учителями в сельской школе… Софи родилась в этом селе… Впрочем, и в это село они попали не без протекции… Отец Лазара тоже в этом селе родился, это было его родное село, и все его родственники там жили… И теперь еще там у Лазара есть родственники… Отец и мать Лазара были бережливы, накопили денег и поехали учиться в Вену… Там они сняли какое-то дешевое жилье, и оказалось, что дешевле обойдется, если учиться будет только отец Лазара, а мать чтобы вела хозяйство… Так они и сделали…

Когда мы с Лазаром расписались, его отец уже очень был плох, то и дело терял память… Вдруг взгляд его делался совсем потерянным… Лазар или Софи подходили к нему скорее… — папа, это я! Помнишь меня?… он чуть приподымал одутловатые кисти старческих слабых рук и потерянно произносил: «Не помню…» Не узнавал даже своего ненаглядного Лазара… И значит — «Папа, это моя жена!»… С отцом Лазар меня прежде не знакомил, только с Софи… Отец Лазара посмотрел на меня равнодушно и заговорил медленно о том, как он венчался с матерью Лазара в монастыре Арбанаси… Он замолчал, отвисшие бледные губы как-то потерлись одна о другую; затем он сказал, что монастырь Арбанаси находится неподалеку от города Велико Тырново и что Велико Тырново — это столица последнего Болгарского царства… «После этого было турецкое рабство, пятьсот лет…», — пробормотал он туманным голосом… Софи прыснула, как девочка, и побежала в комнату… Лазар улыбнулся и взял меня за руку… У него была белая рубашка и черные брюки, а у меня обыкновенное платье, красное пестренькое такое… Мы стояли на балконе, отец Лазара сидел в таком складном кресле, вроде шезлонга… Внезапно глаза его как-то прояснились, он немного приподнял голову и отчетливо произнес: «Это была комсомольская свадьба…» «Все!», — сказал мой Лазар, еще улыбнулся, наклонился к отцу, поцеловал его в щеку и увел меня с балкона… Все это парадоксально и комично, но это правда было так… Еще расскажу для полного комплекта… Я сказала своему отцу, что Лазар — историк. Лазар попросил рассказать какой-нибудь интересный случай из времени второй мировой войны… Отец начал рассказывать, как в сорок первом году фашистские власти мобилизовали его и других его единоплеменников в трудовую роту на строительство шоссейной дороги… Им запретили носить чалмы или фески… Было очень жарко… Тогда отец свернул чалму из полотенца, у него было полотенце… Многие взяли с него пример… у кого что было… Отец сказал им, что стыдно надевать гяурские кепки; хотя в другое время носил кепку, и дедушка носил кепку… Тут вдруг отец прибавил: «Мы все были комсомольцы…»… Откуда у них эти комсомольские свадьбы в монастырях и комсомольцы в чалмах из полотенец? Что это? Такой наивный застарелый страх, что вот, пойдут, донесут, непонятно кто, непонятно о чем… И наивное стремление обезопасить себя, и тоже самым наивным способом… Или все это совсем не наивно, а только кажется, что наивно; и кажется нам, потому что мы еще не знаем всего… А вдруг узнаем?… Не дай бог!..

Лазар считает, что ребенка нельзя оставлять наедине с книгами, нельзя позволять ему читать все подряд… Надо как-то следить, приглядываться… А то могут развиться комплексы, и у нас с ним были в детстве такие комплексы… Лазару позволяли читать все, он охотно рассказывал о прочитанном даже отцу, а сестре — непременно… И вот у него возник один комплекс, о котором он никому не рассказывал… Впервые рассказал мне… Ему было лет девять, тогда он почувствовал, что боится того, что ему придется служить в армии, когда он вырастет… И даже не то чтобы он этого боялся, нет, это было ему как-то мучительно и неприятно, противно, будто грядущая обязательная несвобода, обязанность тягостная подчиняться, выполнять приказания… Ему было мучительно читать о службе в армии, но он все время возвращался к этим книгам, к этим страницам, перечитывал их, будто нарочно хотел мучить себя… Особенно мучительны ему были «Севастопольские рассказы» Толстого, «Холера» Людмила Стоянова и «Прощай, оружие» Хемингуэя… В этой повести — «Холера» — о вспышке холеры в армии; еще, кажется, в Первую мировую, или во время Балканских войн; там одного из персонажей — молодого солдата, бывшего студента, звали Лазаром, и он едва не умирал от холеры… И Лазар все возвращался, мучая себя, к этим страницам… Но он говорил, что когда ему действительно пришлось служить в армии, страшно не было. Правда, не было и никаких военных действий и никаких эпидемий… Когда мне было лет двенадцать, я увлеклась медициной, но, конечно, выборочно, анатомия мне казалась скучной, а психиатрия — интересной; и я заинтересовалась эпидемическими болезнями — чумой, холерой; их ведь занятно описывали в книгах… Тогда я узнала, что основной признак холеры — сильная диаррея — понос. А в повести Людмила Стоянова какая-то странная холера — без диарреи… Что это было — стыдливость автора?…

Теперь о моих комплексах расскажу… И я тоже могла читать все, что хочу… Мои братья и сестра были старше меня и не увлекались чтением… Мама считала, что когда я читаю, это я нарочно делаю, чтобы не помогать ей по хозяйству… И она по-своему была права. Я не любила домашней работы… У меня какой-то дефект мышц и мне трудно чистить овощи или, например, шить, и даже стирать, и особенно трудно выжимать белье… Дома это не считали болезнью. Лазар тоже считал, что это просто моя такая особенность… Софи ему сказала, что, может быть, это болезнь. Лазар сначала рассердился на нее, ему показалось, что она хочет просто сказать обо мне плохое… Но Софи сказала, что если это болезнь, то, может быть, можно лечить и мне будет лучше… Она нашла хорошего невропатолога, профессора, Лазар меня повел, врач заставил меня сгибать и складывать пальцы… После я вышла, а Лазар говорил с врачом… Потом снова позвали меня… Врач спросил, как я справляюсь в быту. Я ответила, что мне, конечно, немного трудно удерживать ложку или карандаш, или заплетать волосы в косу, но я справляюсь… Врач попросил меня взять карандаш и что-нибудь написать… Я взяла и написала «Лазар»… Я знаю, что держу карандаш неправильно… Врач указал Лазару на то, как я держу карандаш, и произнес с какой-то даже гордостью за себя что-то вроде: «Вот… видишь… то, что я говорил…» Ничего он не прописал и мы ушли… На улице я спросила, что сказал врач… Лазар ответил, что нет ничего страшного, просто синдром такой… Мне вдруг все это показалось унизительным, а ведь еще недавно даже нравилось, что Лазар заботится обо мне. Я сказала, что лучше нам больше не видеться… Мне тогда показалось, что это мое унижение совсем нарушило наши отношения, сделало их тоже унижающими нас обоих… И лучше я буду видеть его издали… Но с Лазаром трудно ссориться. Во-первых, потому что он добрый. Во-вторых, потому что он не подхватывает никакого разговора; не поддерживает, когда нарочно говорят одно, а подразумевают, думают другое… Я имею в виду разные интимные разговоры… Персонаж Чехова из моего Лазара не получится… По-моему, Лазар просто ненавидит ту разновидность лживости и фальши, которая в литературе называется «психологическим подтекстом». Если бы Лазар сказал, что в Африке жарко, это значило бы только, что да, он считает, что в Африке жарко; но никак не значило бы, что Лазар влюблен или что в мире неблагополучно… Если он захочет сказать, что влюблен или что в мире неблагополучно, он так прямо и скажет… Лазар умеет говорить правду… То есть, не какую-то большую общую правду, которая, может быть, и не существует совсем, или она такая нечеловеческая, что люди бы ее не вынесли… Или она принесла бы людям какой-то совсем непоправимый вред… Ведь плоды с дерева познания принесли людям горе… И я знаю, какое это горе. Это горе негармонического существования… Горе болезней и мучений и тех человеческих желаний, исполнение которых или даже одно стремление к этому исполнению, приносит горе другим людям… Но ужасно много людей, претендующих на то, что вот именно они знают и всем скажут эту всеобщую, большую правду… Они бывают так уверены в том, что знают эту правду, владеют ею; что даже не пытаются что-то доказать, а просто навязывают, заставляют силой… И вот уже — и очень быстро — вместо познания всеобщей правды получается всеобщее грубое насилие… Лазар признает только маленькую, такую очень индивидуальную, отдельную правду; она принадлежит отдельному человеку, принадлежит, как например, зубная щетка или трусики… И вот такую свою правду Лазар чудесно умеет формулировать и говорить… И он сказал мне, что если он повел меня к врачу, то не для того, чтобы унизить меня или использовать мои болезни как предлог для того, чтобы расстаться со мной; нет, он действительно хочет, чтобы я меньше болела, и он будет меня беречь и стараться лечить… Тут голос его стал мягким и появилась беззащитная улыбка… Он сказал, что впервые в его жизни его так волнуют болезни другого человека… И прибавил, что вникать в болезни отца ему никогда не хотелось и, может быть, это было жестоко… Я сказала, что, конечно, нет, не было жестоко, просто Лазар воспринимал отца, как все дети воспринимают родителей, отец был такая данность жизни, вот он существует, он такой, и даже и нет желания особенно интересоваться им, задумываться о нем; и, наверное, отношение к родителям, оно всегда такое… Но я действительно с детства часто болею, подолгу лежала в постели… Интересно, что мне давно уже не хочется отыскивать свои болезни в медицинских книгах, как-то скучно это стало… А Софи и Лазар болеют редко. В детстве и в юности Лазар совсем никогда не болел… Только в шестнадцать лет у него обнаружилась небольшая близорукость, пришлось надеть очки… Но он их не всегда носит… В армию его все равно взяли… Лазар мне рассказывал, что ему казалась отвратительной сама эта обязанность подчинения… Читать о поединках героев в «Илиаде» было интересно… Но все другие книги о войне были противны именно этой системой подчинения, которая была всегда, от Александра Македонского до нашего времени… Лазар страдает, например, от этой противной необходимости голосовать, сидеть на собраниях… Однажды я сказала ему, что нахожу здесь противоречие; значит, он против подчинения, а сам приказывает детям и они ему подчиняются… Лазар мне ответил, что всякие другие отношения между ним и детьми были бы ложью; дети материально зависят от него, он их кормит, содержит… Он немного поколебался и сказал еще, что я, наверно, заметила, что дети любят подчиняться ему… Я сказала, что, конечно, вижу это, и спросила, как же все-таки он добивается этого любовного подчинения… Он смутился и ответил твердо, что не может мне этого сказать, и прибавил, что знает, что когда дети вырастут и будут сами себя содержать и прервутся эти отношения любовного подчинения, тогда дети уже не будут любить его, как любят сейчас, тогда они найдут в нем много недостатков… Голос его стал грустным и чуточку дрогнул… Мне стало так жалко его; я подумала, а, может, он просто усложняет и преувеличивает… Но это нехорошее любопытство узнать, а что он мне ответит, победило мою жалость; и я продолжила разговор…