Дровосеки везли провизию в лагерь Конроя на Малом Оттакунзисском озере. Молча двигался маленький отряд по пустыне, тишина которой нарушалась только звяканьем бубенчиков и скрипом полозьев. Снежные полянки между обнажёнными берёзами и тёмно-зелёными соснами светились туманным желтовато-фиолетовым светом умирающего зимнего вечера. Когда свет этот сделался прозрачно-серым, сани свернули в сторону и стали спускаться по крутому склону, ведущему к уединённой хижине Джо Годдинга на окраине Бернтбрукских лугов. Тёмные очертания хижины ясно виднелись на бледной поляне.

В окнах её не было света. Не пахло заманчиво дымом. Хижина казалась совершенно заброшенной.

— Стой! — крикнул Мак-Уэ, с беспокойством оглядываясь на Джонсона.

Сани сразу остановились, и бубенчики звякнули в один голос. В полной тишине дровосеки услышали отчаянный плач ребёнка.

— Недоставало ещё, чтобы там случилось что-нибудь! — проворчал Мак-Уэ, надежды которого на горячий ужин улетучились вдруг, как дым.

Услыша эти слова, Джонсон пробежал мимо него и большими скачками пустился вниз по склону.

Рыжий Мак-Уэ стал не спеша спускаться вслед за ним вместе с санями и лошадью. Он не терпел никаких нежных чувств и приготовился ко всяким неприятностям.

Когда он подъехал к дверям хижины, плач ребёнка уже прекратился. Войдя в комнату, он нашёл Джонсона на коленях перед плитой, которую тот поспешно растапливал. Рядом с ним, закутанная в его пальто, стояла крошечная белокурая девочка лет пяти. Она крепко держала его за руку» словно боялась, что он уйдёт от неё. В хижине было почти так же холодно, как и на дворе. На полу посреди комнаты лежало окоченевшее тело Джо Годдинга, покрытое постельным бельём и одеялами. Очевидно, девочка напрасно пыталась согреть его.

Рыжий Мак-Уэ с минуту молча смотрел на тело, затем наклонился к нему и ощупал лицо и грудь.

— Мертвее мёртвой селёдки,— пробормотал он.

— Да! Бедный старый неудачник! — отвечал Джонсон, продолжая растапливать плиту.

— Сердце? — коротко спросил Мак-Уэ.

Джонсон не отвечал до тех пор, пока дрова не разгорелись, распространив приятную теплоту в комнате. Только тогда встал он с колен.

— Не знаю,— сказал он.— Умер он несколько часов тому назад. Огонь погас... Ребёнок чуть не замёрз... Больной, а вздумал один оставаться с ребёнком!

И он строго взглянул на распростёртого на полу Джо.

— Ни на что он не годился! — сказал Мак-Уэ, привыкший обо всех отзываться плохо.

Пока дровосеки разговаривали, голубоглазая белокурая девочка молча посматривала то на одного, то на другого. Джонсон первый вошёл в хижину, первый приласкал её и согрел, успокоил её и отогнал от неё все ужасы. А между тем он не понравился ей, несмотря на то, что худое бледное лицо его было очень спокойно и добродушно. Она невзлюбила его слепой глаз и протянула свои ручки Мак-Уэ. Губы Мак-Уэ презрительно искривились. Сделав вид, что не замечает крошечных ручек, он подошёл к мёртвому и, подняв его с полу, уложил аккуратно на кровать и прикрыл одеялом, чтобы его не было видно.

— Нельзя быть таким злым, когда ребёнок просится к тебе на руки,— сказал Джонсон, увидев, что голубые глаза девочки наполнились слезами.

— Все женщины похожи друг на дружку и в шесть, и в шестнадцать, и в шестьдесят шесть лет,— насмешливо ответил Мак-Уэ, поспешно шагая к дверям.— Терпеть их не могу! Смотри сам за ней, а я буду смотреть за лошадьми.

— Не говорите так громко! — сказала малютка.— Вы разбудите папу. Бедный папочка болен.

— Солнышко ты моё! — сказал Джонсон, прижимая малютку к своей груди.— Не бойся, мы не разбудим папу. Скажи лучше, как тебя зовут?

— Папа звал меня всегда Роза-Лилия,— ответила девочка, играя пуговкой на жилете Джонсона.— Согрелся он теперь? Он такой был холодный и ничего не отвечал мне.

— Роза-Лилия?.. Пусть будет по-твоему! — согласился Джонсон.— Не надо больше беспокоить папу. Займёмся лучше ужином.

Комната обогрелась, и Джонсон с Розой-Лилией, двигаясь всё время на цыпочках, накрыли стол, вскипятили чай и поджарили несколько ломтиков ветчины. Когда рыжий Мак-Уэ вернулся из конюшни и принялся стряхивать с себя снег, Роза-Лилия сказала ему: «Тс...» и, приложив палец к губам, взглянула в сторону неподвижной фигуры, лежавшей на кровати.

— Роза-Лилия говорит, что папе надо дать выспаться,— поспешил объяснить Джонсон таким многозначительным голосом, что произвёл впечатление даже на Мак-Уэ.

Когда ужин был додан, Роза-Лилия, прежде чем придвинуть свой стул к столу, с минуту или две вертелась около Мак-Уэ, думая, вероятно, что окажет ему большое внимание, если сядет рядом с ним и позволит ему нарезать себе ветчину. Убедившись в том, что он даже не смотрит на неё, она глубоко вздохнула и села рядом е Джонсоном. После ужина, когда посуда была уже вымыта, она попросила Джонсона уложить её в маленькую постельку, стоявшую у печки. Она захотела поцеловать отца и пожелать ему спокойной ночи, но Джонсон убедил её, что будить его нельзя, так как ему сделается хуже. Девочка горько заплакала и долго ещё всхлипывала во сне.

Целый почти час курили молча дровосеки, повернувшись спиной к длинной неподвижной фигуре на кровати. Наконец Джонсон встал и встряхнулся.

— Ну,— протянул он,— мы должны теперь сделать всё, что можем, для бедного старого Джо.

— Придётся,— отвечал Мак-Уэ.

— Нельзя же оставлять его здесь, в доме,— продолжал Джонсон нерешительно.

— Конечно, нет,— ответил Мак-Уэ.— Да и дом этот принадлежит не только ему, а и нам. Мы его похороним, как дровосека, пока хозяин пришлёт за ним, чтобы свезти его в посёлок, где пастор сделает с ним всё, что надо.

Дровосеки завернули несчастного Годдинга в брезент, которым были покрыты сани, и зарыли его глубоко в снег под большим вязом за хижиной. Над ним устроили нечто вроде памятника из дров, чтобы лисицы и дикие кошки не потревожили его сна. На дрова они поставили крест. С облегчённым сердцем они вернулись обратно в хижину и снова сели у огня, который, казалось им, горел веселее после того, как мёртвый хозяин хижины был похоронен.

— Что нам делать теперь с ребёнком... с маленькой Розой-Лилией? — начал Джонсон.

Рыжий Мак-Уэ вынул трубку изо рта и плюнул на решётку плиты в знак того, что ничего не может посоветовать.

— В посёлке говорили, будто у Джо Годдинга нет ни близких, ни родных, никого, кроме этого ребёнка,— продолжал Джонсон.

Мак-Уэ равнодушно пожал плечами.

— Нам придётся взять ребёнка с собою в лагерь,— сказал Джонсон.— Хозяин скажет, может быть, чтобы её свезли в посёлок после похорон. А может быть, он прикажет рабочим оставить её у себя, чтобы в лагере веселей было, когда случится какая-нибудь неудача. Я думаю, когда ребята увидят её милое личико, все охотно согласятся присматривать за нею.

Мак-Уэ снова плюнул на решётку плиты.

— Я никакого желания не имею, чтобы в лагере водились дети, а ты поступай, как хочешь, Джонсон! — отвечал он раздражённо.— Говорю только заранее, что не намерен смотреть за нею. Следует, кажется мне, подумать также о старой корове и курах Джо, которых я видел там в хлеву.

— Всё это принадлежит Розе-Лилии и завтра отправится с нами в лагерь,— отвечал Джонсон решительно.— Мы скажем ей, что отца её увезли ночью, потому что ему сделалось хуже, а её мы возьмём к себе, пока он вернётся назад.

В голосе его прозвучала нежность, сострадание.

Мак-Уэ, заметивший его волнение, насмешливо фыркнул. Выбив затем свою трубку, он наложил дров в плиту и рядом с нею постлал на полу своё одеяло.

— Превращай лагерь в ясли для детей, коли тебе так хочется, а мне до этого нет дела,— проворчал он.

II

Весь лагерь сразу подчинился Розе-Лилии, увидев её голубые, полные слез глаза и её прелестные розовые губки. Как только Дэви Леган, хозяин дровосеков, узнал, каким одиноким остался бедный ребёнок после смерти отца, он сейчас же предложил лагерю удочерить её. Джонсон оказался прав. Джимми Бракетт, кухарь, на которого главным образом должны были лечь заботы о новом члене семьи, восторженно поддержал предложение хозяина.