Анфиса располнела. Он привык видеть ее в красивых платьях, с шестимесячной завивкой, а сейчас перед ним стояла грузная, немолодая уже женщина в ситцевом в горошек платьице, повязанная темным фартуком.

Михаил шагнул к ней, и Анфиса обхватила его за шею прохладными после стирки руками.

— Вот радость-то будет Пантюше! А Ксеня, Ксеня-то как возрадуется!.. — запричитала Анфиса.

— Как Ксеня-то, как Вовка? — Михаил осторожно высвободился из объятий.

— Все в порядке! Ксеня здорова, Володя тоже…

— Вовка-то вырос, наверное?..

— Вырос, конечно, вырос… Чего ж ему не вырасти… Я в Таганроге, правда, давно не была, но Ксеня в прошлом году приезжала, говорила — вырос, прямо совсем большой стал.

— Ну а как вы тут, как Пантюша?

— Да и мы ничего, слава богу… Инночка-то наша замуж вышла, скоро буду бабкой, вот какие дела… — сообщила Анфиса.

— Инна замужем? Здорово!.. Давно ли Пантелей козюлечкой ее называл?.. Кто ж муж ее?

— Тоже, как и она, — филолог. Только Инночка по французской филологии, а он по германской…

— Значит, говоришь, бабушкой скоро будешь, а Пантелей дедом? То-то я смотрю… — Михаил вовремя остановился, но Анфиса догадалась:

— Бабка тебя встречает, да?

— Ну почему же — бабка? — смутился Михаил.

— Я и сама, Миша, знаю, что бабкой стала… Были молоды, любила пофорсить, любила наряды… а теперь чего уж, скоро внук будет… Ну что ж это я стою? — опомнилась Анфиса. — Раздевайся, ты же, наверное, голодный с дороги…

— Я не голодный, Анфиса. Раздеваться не буду, оставлю только свою поклажу. — Михаил снял с плеча потертый вещевой мешок с брезентовой лямкой, осторожно поставил его в угол, с мешка капало. — Надо мне в одно учреждение сходить, я скоро вернусь, — сказал он.

— Какое еще учреждение? Завтра сходишь… Я сейчас Пантюше позвоню, он мигом прилетит…

— Пантелею пока не звони, а вот Ксене, пожалуйста, позвони. Хочу услышать ее голос.

— Ксене-то позвонить некуда. Живет она теперь не на Ленинской, а у отца, на Амвросиевской. Квартира-то твоя казенная была, теперь там другие люди живут…

— Вон оно что? А я об этом и не подумал…

— Раздевайся, кормить буду, — настаивала Анфиса.

— Нет, Анфиса, сначала схожу по делам, а вечером уже посидим все вместе.

— А ты все такой же: работа, работа. Правда, Ксеня говорила, когда приезжала: что же он — для себя жил или для семьи? Все работа, работа… Вот и получил награду…

— Ну, это она напрасно так говорила. Жил, как все. И для нее жил, и для сына, ну и, конечно, работа… А Пантелей-то твой не такой, что ли?

— Да и он такой же дурной, как и ты. Я как посмотрю, так у вас вся родня такая — Путивцы. Алешка — тот, правда, и на работе и не на работе — везде успевает…

— И про Алешку ты зря… Он веселый у нас, это верно. Но честный… Как он, кстати?

— Ничего. И мать ничего. Евгения Федоровна только померла. Ксене много горя выпало. Сначала ты… а через полгода мать померла. Да и дед что-то хворает… Вот такие дела.

— Невеселые дела, — сказал Михаил. — Пантелей когда с работы приходит?

— Когда как! Но я позвоню, он раньше придет… Ох, Пантюша тут убивался, когда с тобой беда случилась… Писал и Сталину, и Ворошилову… Он, может, тебе и не скажет этого, так я скажу… Ты что побледнел? — всполошилась Анфиса.

— Да нет, ничего… пройдет.

— А Кузьма Хоменко очень благородным человеком оказался, — торопилась Анфиса выложить все новости. — Когда Ксеня пришла на завод устраиваться, начальник отдела кадров завернул ее, сказал, что место уже занято…

— Ксеня что, работает?.. — спросил Михаил.

— Ну а как же, Миша? Жить-то надо. Сначала мы все ей помогали, когда она ездила и в Ростов и в Москву — правды добивалась, а потом что ж, жить-то надо, — повторила Анфиса. — Работает она счетоводом. Хоменко все устроил. Как узнал, что ее начальник отдела кадров завернул, приехал за Ксеней, спросил: где ты хочешь работать? И Ксеню на другой день взяли, без всяких…

— А Колесников работает?

— А кто это? — спросила Анфиса.

— Директор завода.

— Вот про директора не знаю…

— Ну ладно, я пойду. Не опоздать бы, — заторопился Михаил.

— Куда идешь-то, Пантелей спросит, что сказать?

— Скажи, пошел к Шатлыгину.

…Дежурный в военной форме подозрительно оглядел Путивцева. Вид у Михаила был неказистый: кожаная куртка, в которой он ушел из дому, как бы потускнела от времени, да и не носили теперь таких, фуражка-«кировка» тоже была не по сезону.

— Товарищ Шатлыгин вас вызывал? — спросил дежурный.

— Нет, не вызывал, но вы позвоните ему, позвоните…

— Как доложить? У вас есть какой-нибудь документ?

— Документ? Только вот это… — Михаил достал из внутреннего кармана справку об освобождении.

Дежурный медленно перечитал ее два раза, соображая, как бы отказать.

— У товарища корпусного комиссара совещание…

— А вы все равно позвоните, скажите: Михаил Путивцев просит принять его! — Михаил начинал уже злиться.

Его рассерженный тон, видно, подействовал на дежурного. Он подошел к внутреннему телефону, снял трубку и набрал номер.

— Товарищ корпусный комиссар, это говорит дежурный Семенов. Тут к вам один гражданин… пришел. — Дежурный снова покосился на Путивцева. — Я сказал, что вы заняты, а он настаивает…

— Скажите, что пришел Михаил Путивцев, — напомнил Михаил.

— Михаил Путивцев его фамилия… Что? Слушаюсь, товарищ корпусный комиссар. Давайте вашу справку, — сказал дежурный, — я вам пропуск выпишу…

На втором этаже Михаил прошел по узкому коридору, открыл высокую резную дверь и четко, по-военному, шагнул на большой цветастый ковер.

— Товарищ корпусный комиссар!..

Из глубины кабинета в военной форме с тремя ромбами в петлицах, раскрыв объятия, шел Шатлыгин.

— Вольно, вольно, Михаил Афанасьевич.

Они обнялись. Глаза у Путивцева предательски повлажнели. «Чертовы нервы!» — подумал он. Шатлыгин тоже смутился.

— Ну-ка повернись, сынку, — сказал он, чтобы дать Михаилу оправиться.

Михаил неловко повернулся, сделал несколько шагов.

— Помнишь Гоголя? «Тараса Бульбу»? — спросил Шатлыгин.

— Помню, Валерий Валентинович. — Глаза у Михаила были уже сухими. — Постараюсь быть для вас Остапом, а не Андрием, — сказал он.

— И я надеюсь на это. Ну, садись, рассказывай… Когда приехал?

— Приехал сегодня!

— Приехал и сразу ко мне?

— На минуту только забежал к брату, Пантелею… Это он вам, наверное, про меня рассказал?

— Нет, Пантелея я не видел, — пояснил Шатлыгин. — А узнал о твоей беде от Хоменко. Мы встретились с ним в ноябре на совещании в ЦК. Он, правда, мне еще в тридцать седьмом году написал, что у тебя неприятности, что с партийной работы тебя перевели на хозяйственную. Но тогда и у меня были неприятности. Потом я заболел… да чуть богу душу не отдал, а потом — новая работа, а что такое новая работа — ты знаешь…

— Что такое новая работа — я знаю.

Шатлыгин чуть улыбнулся:

— Признайся, чертыхался, наверно, про себя, что я тебя в Таганроге с завода на завод перебрасывал?

— Чертыхался не чертыхался, но…

— Вот именно: но! — сказал многозначительно Шатлыгин.

— Потом я понял, что это только принесло мне пользу. Без знания, накопленного на заводах, без знания промышленности города я был бы никудышным секретарем.

— По Таганрогу, конечно, тоскуешь? — спросил Шатлыгин и внимательно поглядел на Путивцева.

— Тоскую, Валерий Валентинович, — признался Михаил.

— Работать придется не в Таганроге.

— А я на это и не рассчитывал.

— Ну вот и хорошо, что не рассчитывал… В Таганрог, конечно, съезди, повидай своих. Месяца тебе хватит?

— Если надо, могу управиться и за две недели, — сказал Путивцев.

— Надо, Михаил Афанасьевич, ох как надо… Поживешь, газетки почитаешь, послушаешь, что люди говорят, поймешь, что за обстановка в мире. Лицом к лицу сошлись мы и Гитлер.

— Но у нас же с немцами договор? — сказал Путивцев.