— Смотри, снег в апреле! Такого я не помню! — сказала она.

— Может, галоши надеть?

— Не стоит возвращаться: дурная примета. Дойдешь так. Тут по асфальту.

— Ну, я пошел…

— Смотри, не задерживайся там…

Ксеня еще постояла под навесом, кутаясь в платок, взглядом провожая мужа. Фонарь на углу Ленинской и Исполкомовского не горел. Дождь пошел сильнее. Сетка его стала гуще, и Михаил вскоре скрылся в густеющей мокрой мгле.

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

На вечере в советском посольстве в честь 20-й годовщины Великой Октябрьской революции перед торжественным собранием к Тополькову подошел полпред СССР в Германии Константин Константинович Юренев:

— Я только что говорил со Стомоняковым[24]. Он поздравил всех сотрудников посольства с праздником и сказал, что вас ждут в Москве к приезду Максима Максимовича[25] с Брюссельской конференции. Выезжать из Берлина нужно числа десятого. Дела передадите Костикову. Стомоняков сказал, что им нужен холостяк… — последние слова полпред произнес с улыбкой.

В это время в дверях показался первый секретарь посольства:

— Константин Константинович, все уже собрались в актовом зале.

— Извините. — Юренев, а за ним и Топольков вышли в актовый зал.

«Нужен холостяк…» Полпред не раз намекал Тополькову, что пора, дескать, завести семью, жениться. Все сотрудники посольства были женаты. «Нужен холостяк…» Неужели то, что он не женат, может отразиться на его работе? Разве он против женитьбы? Он согласен жениться, но на ком? Не на Эрике же. Киндер, кирхе, кюхе — дети, церковь, кухня… Эрика нравилась ему по-прежнему как женщина, но не о такой жене для себя мечтал Юрий Васильевич. Надо жениться на своей, на русской. Но где ее взять здесь, в Германии? За эти годы в отпуске в Союзе он был всего три раза. Был в Москве и у матери в Усть-Лабинской, где прошло его детство. Юрию Васильевичу вспомнилась Маша.

Маша жила по соседству. Когда он уезжал учиться в Москву, она была совсем еще ребенком. Позже, приезжая в Усть-Лабинск, он видел ее несколько раз — длинноногий, нескладный подросток с тонкой шеей и большими любопытными глазами. А в последний раз он увидел ее и ахнул: Маша стала просто красавицей, высокая, стройная — настоящая барышня. Почему-то это старомодное слово пришло на ум Юрию Васильевичу, когда он увидел Машу. Она окончила десятилетку и собиралась поступить в институт на отделение иностранных языков. Преодолев застенчивость, она в первый же вечер пришла к соседям — ей нужна была разговорная практика.

Юрий Васильевич с большой охотой стал ее самодеятельным учителем.

Потом Маша написала ему по-немецки. Он терпеливо исправил все ее ошибки и исправленный текст вместе с ответом вложил в конверт… Так продолжалось до тех пор, пока Маша не поступила в институт. Когда она поступила, Топольков перестал ей отвечать. «Стар я для нее», — решил он. Мысль эта была горькой. Но решимости у него хватило: отрубил, и все. Письма, которые первое время приходили от Маши, он не вскрывал, но и не рвал, а складывал. Зачем? Он и сам этого объяснить не мог…

В зале раздались громкие аплодисменты, и Топольков стал бить в ладоши. Торжественная часть закончилась.

В перерыве перед концертом Топольков подошел к Юреневу:

— Юрий Васильевич! Могу вам только обещать, что сделаю все, от меня зависящее, чтобы вас вернули в Берлин. Знайте, что я высоко ценю вас как работника. Литвинов из Брюсселя будет ехать через Берлин. Я обязательно с ним поговорю. Это все, что я могу вам сказать сейчас.

Эти слова несколько успокоили Тополькова. Но всю дорогу до Москвы его все равно занимала только одна мысль: зачем он понадобился Наркоминделу?

Москва встретила его снегом. Уже в Польше за окнами вагона в вечерней мгле закружили белые легкие хлопья. В Белоруссии снег еще не успел плотным слоем покрыть землю, но уже под его тяжестью прогибались зеленые ветви елей, а под Смоленском поезд полтора часа простоял в степи: расчищали дорогу.

С Белорусского вокзала Топольков поехал к себе домой на набережную. В Народном Комиссариате иностранных дел, куда он позвонил вечером, дежурный сказал ему, что нарком ждет его в десять утра.

В квартире было чисто, но почему-то пахло пылью, нежилым духом.

Топольков подошел к окну, распахнул его. Оно еще не было оклеено на зиму. Холодный воздух с улицы ворвался в комнату. Снизу доносился гул машин, мелодичные сигналы клаксонов. Топольков по пояс высунулся наружу: рубиново отсвечивали звезды на кремлевских башнях, тускло при уличном свете поблескивала схваченная первым льдом река.

Когда Топольков вошел в кабинет наркома, Литвинов поднялся и пошел ему навстречу. Поездка в Брюссель, видно, была нелегкой — нарком выглядел утомленным.

— Рад вас видеть, Максим Максимович!

— И я рад! Присядем, пожалуй, здесь, — предложил Литвинов, указав на диван.

Почти два года Топольков не был в этом кабинете. За это время здесь ничего не изменилось. Тот же большой письменный стол, заваленный бумагами, те же портреты на стенах, вместительный диван, обтянутый коричневой кожей, длинный стол для заседаний и по обе стороны его два ряда стульев на гнутых ножках.

— Вам, конечно, не терпится узнать, зачем я вызвал вас в Москву? Не отрицайте. — Литвинов сделал предупредительный жест рукой. — Мне сказал об этом Константин Константинович. Он специально приехал на Силезский вокзал, чтобы повидаться со мной и заручиться моим согласием вернуть вас в Берлин. Я такое согласие ему дал. Месяца через три вы вернетесь, а пока мы хотим послать вас в Лондон. Ваш коллега там тяжело заболел. Ему предстоит операция. Если по состоянию здоровья он не сможет работать за границей, за это время мы найдем ему замену. Идея послать вас в Лондон принадлежит мне. Вы на подъем человек легкий, холостяк… Я слышал, у вас есть среди английских журналистов друзья?

— У меня добрые отношения с корреспондентом агентства Рейтер Стронгом. Он был на Ближнем Востоке, теперь в Америке.

— В Америке? Это тоже хорошо… Что говорят в Берлине иностранные журналисты о тройственном пакте? — спросил Литвинов.

— Большинство склонно считать, что он направлен прежде всего против СССР. Но есть и оттенки. Корреспондент лондонской «Таймс» считает, что антикоминтерновская платформа этого пакта — ширма, которая должна скрыть истинные намерения Германии и Италии в отношении Англии и Франции. При этом он ссылался на статью Гайды, недавно появившуюся в итальянской печати.

— Я читал эту статью. Гайда занялся подсчетом военно-морских сил новых союзников: Германии, Японии и Италии. Цифры получились внушительными, и они, конечно, напугали англичан… Антикоминтерновский пакт, конечно же, угроза всему миру, — продолжал Литвинов, — но еще опаснее было бы соединение двух осей: Берлин — Рим, Париж — Лондон… Это образовалась бы такая тележка!.. — Литвинов встал. — Слава богу, не успев образоваться, она распалась. Как выяснилось, у каждого колеса этой тележки своя колея. Оси тоже несовместимы. Но в этом надо еще убедить не столько общественное мнение Англии и Франции, сколько нынешних, прямо скажем, недалеких правителей этих стран. Вы не встречались с Гибсоном?

— Это американский посол в Брюсселе? Как-то он приезжал в Берлин. Я видел его, но не знаком.

— Это, я вам скажу, такая слякоть… В кулуарах на конференции он, не стесняясь, высмеивал предложения своей же собственной делегации, явно держа сторону Германии, Италии и Японии. А ведь поговаривают, что госдепартамент намерен в ближайшее время направить его послом в Берлин. Это было бы крайне нежелательно. Я написал об этом Трояновскому[26], но не могли бы вы, со своей стороны, написать о том же своему английскому другу в Вашингтоне?.. Одно дело, когда информация поступает от советского дипломата, а другое — от представителя крупнейшего телеграфного агентства Англии.