Ананьин встал и удалился в свою комнату, прикрыв за собой дверь.

Но после его ухода разговор уже не вязался.

Лариса постелила Демиду в кухне, недалеко от печи, по просьбе самого же Демида.

— Люблю, засыпая, слышать, как печка гудит, — пояснил он.

Демид действительно любил это время, когда, уставши за день, ложишься. В доме все затихает, гасят свет. Только в печке потрескивает да багровые блики по потолку бродят.

…Прожил Демид у Ларисы четыре дня и засобирался.

— Еще бы пожил, — предложила Лариса.

— Нет, дочка. Пора и честь знать.

Прощаясь, он сказал Ларисе:

— Дом твой — полная чаша. А тебе в нем плохо. Не перебивай. Я все вижу… А за гостеприимство твое, за ласку — спасибо. Писать теперь буду. И даст бог, еще свидимся.

И Демид не поцеловал, а благодарственно поклонился Ларисе в пояс по старинному обычаю.

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

Утром Михаил побрился. Сел завтракать. Включил «Рекорд». Знакомый голос диктора, чуть дрогнув, произнес: «Перестало биться сердце пламенного большевика-ленинца. Умер Серго Орджоникидзе!..»

Михаил в тридцать четвертом работал секретарем парткома котельного завода. Когда Орджоникидзе приехал на завод и увидел, как много еще надо сделать для его реконструкции, то сказал:

— Да, товарищи. Вам предстоит пришить пальто к пуговице…

Вернувшись в Москву, нарком принял все меры, чтобы завод получил вне очереди все необходимое оборудование. И котельщики сделали, казалось, невозможное: «пришили пальто к пуговице».

Живые черты его, добродушная усмешка, образная, живая речь, энергичная походка, жесты — все это осталось теперь только в памяти. «А Серго больше нет!»

Михаил прошел в кабинет и прилег на диван.

— Тебе плохо? — спросила Ксеня, заглянув в кабинет.

— Нет-нет! Иди занимайся своими делами. Мне просто надо подумать…

Горячий ком вдруг подкатил к горлу, остро заныло сердце.

Постепенно боль в груди затихла, как бы притаилась. Надо было жить и работать. День, как всегда, был расписан по минутам, а он потерял уже около часа.

Пришлось вызвать машину.

На девять в горкоме он назначил встречу с заведующим отделом народного образования. В городе работало семь школ ФЗО, досрочно закончили строительство еще одного здания. Все, казалось бы, хорошо с подготовкой молодого рабочего класса. Оказывается, нет. Побывав на заводах, Путивцев из разговоров с мастерами, рабочими узнал, что «фэзэошники», как их называли, приходят на заводы недостаточно подготовленными.

Посоветовался с секретарями парткомов. Те считали, что беда — в слабых контактах ФЗО с предприятиями.

Надо было всех собрать и поговорить.

В одиннадцать с предгорсовета предстояло обсудить жилищный вопрос. Строили жилья мало. Не хватало средств. А заводы росли. Рабочих требовалось все больше.

Аппаратное совещание в двенадцать ноль-ноль.

В обеденный перерыв посмотрит корректуру статьи о стахановском движении.

В четырнадцать — железнодорожники. (Простои груженых вагонов стали недопустимыми.)

В пятнадцать тридцать — типография. (С заведующим отделом посмотреть оттиски плакатов к выборам в Верховный Совет СССР.)

В шестнадцать тридцать — митинг на закладке мемориала Джузеппе Гарибальди.

В семнадцать пятнадцать — на машиностроительном заводе испытание нового мотоциклетного двигателя.

Михаилу вспомнилось, как он с членами бюро горкома стоял на трибуне 1 Мая.

По Ленинской лихо проехали три новеньких мотоцикла с колясками, собранных на механическом заводе. Мотоциклы блестели на солнце никелированными частями, водители выглядели необычно нарядно: в желтых кожаных куртках и шлемах с большими мотоциклетными очками. Стая мальчишек, внося беспорядок на тротуарах, бежала за мотоциклами несколько кварталов…

Дальнейшие испытания показали, что в серийное производство мотоциклы пускать еще нельзя: слабоват мотор. Производство мотоциклов имело оборонное значение. Все работы, связанные с этим, Путивцев держал под контролем.

Мотор реконструировали, уменьшили камеру сгорания. Долгое время не удавалось получить качественной отливки блока цилиндров: через несколько часов работы на зеркале цилиндров появлялись небольшие раковины. Довольно сложными оказались изготовление маховика, балансировка. И вот сегодня испытания…

На механический завод Путивцев приехал с небольшим опозданием (митинг на закладке мемориала затянулся).

Мотор уже работал на стенде. Собравшиеся были настолько увлечены, что не заметили появления в цехе секретаря горкома.

— Нагрузку! — скомандовал начальник цеха.

Механик выполнил распоряжение — нагрузка возрастает. Одна, две, три лошадиные силы… Четыре, пять, шесть! Все так же ровно гудит мотор, слышатся монотонные выхлопы!

— Работает! Работает!

Шесть сил была проектная мощность мотора.

Только тут заметили Путивцева. Возбужденный, радостный, как и все, он стал пожимать руки токарям, слесарям, механикам. С начальником цеха и директором завода обнялись…

Поздно вечером, возвращаясь домой, откинувшись на спинку сиденья, он расстегнул ворот косоворотки. Душно! И снова подступило к горлу: «Нет больше Орджоникидзе!..»

Дома, вся в слезах, его ждала Фекла.

— Что еще случилось? — спросил Михаил.

— Максим!.. — И Фекла снова заплакала.

Максиму Путивцеву, как хорошему производственнику, дали путевку в санаторий. Он пошел на медицинский осмотр, чтобы оформить курортную карту, и рентген обнаружил у него в правом легком каверну.

«Вот уж, как говорят в народе, пришла беда — отворяй ворота», — невольно подумалось Михаилу.

Тяжело было все эти дни на душе у Михаила Путивцева. И было еще какое-то смутное ощущение, предчувствие, что ли, того, что беды на этом не кончились.

В пятницу позвонил Ананьин. Начальник городского отдела НКВД, старый чекист, третий месяц лежал в больнице с грудной жабой.

— Надо срочно увидеться, — сказал Ананьин официальным тоном. — Я сейчас подъеду.

Он прибыл минут через десять.

— На металлургическом заводе вылазка скрытых троцкистов! — сказал он, не присаживаясь.

— Каких троцкистов?!

И Ананьин рассказал, что на собрании по выдвижению кандидатов в депутаты Верховного Совета выступил секретарь заводского комитета комсомола Устинов и стал произносить троцкистские лозунги. Митрофанов — предзавкома — повторил их в своем выступлении. А секретарь парткома Хоменко, вместо того чтобы сразу дать решительный отпор троцкистским вылазкам, промолчал.

— Ну, с Хоменко ты разбирайся сам, в партийном порядке, а на Устинова и Митрофанова мне нужна твоя санкция на арест! — заявил Ананьин.

— Ты что? В своем уме? Митрофанов!.. Санкции я тебе, конечно, не дам, пока сам не разберусь, — твердо сказал Михаил. — Но говорю тебе заранее: Устинова я не знаю, а что касается Митрофанова… У тебя, видно, неточная информация.

— Информация у меня точная! И если сейчас мы их не арестуем, они уйдут… Ты понимаешь, что это будет значить и для тебя и для меня?

— Кто уйдет? Митрофанов? Да он, можно сказать, родился на заводе!.. Нет! Тут сплеча рубить нельзя, один вот товарищ на днях мне как-то сказал: «Лес рубят — щепки летят!» Нет! Человек — не щепка!

— Ну, смотри! Не пожалей потом, — сказал Ананьин. — Обо всем этом я обязан известить краевое управление… Я не хочу разделять ответственность, а вернее, безответственность вместе с тобой!

Когда Ананьин ушел, Путивцев вызвал помощника.

— Хоменко, Митрофанова, Устинова с металлургического — срочно ко мне! Да скажи Хоменко, пусть захватит протокол последнего собрания! — уже вдогонку крикнул Михаил Афанасьевич.

Вскоре позвонил Хоменко:

— Что случилось?

— Приедешь — узнаешь. — Путивцев повесил трубку.

Сначала он поговорил с Хоменко и Митрофановым. Они рассказали: да, было собрание. Выступали рабочие. Потом предоставили слово Устинову. Он говорил об успехах социалистического строительства и об участии в этом строительстве комсомольцев и несоюзной молодежи. В конце речи он сказал: «Иудушка Троцкий когда-то назвал молодежь барометром партии! Так вот этот барометр показывает недобитым врагам Советской власти — троцкистам — бурю!»