Оба вола даже без ярма не расставались, бродили по лугу парой, будто запряженные, а может, просто ощипывали в том же месте траву. Дзидорюс-пахарь, молча перебирая четки, подолгу стоял между ними, дотрагиваясь то до одного, то до другого. Он чувствовал, что это нравится его друзьям, успокаивающе действует на них. А затем, свернувшись калачиком, ложился тут же, возле нивы, и дремал или витал в облаках, ибо по-настоящему он обычно спал лишь пару часиков под утро, пустив волов завтракать травой.
Быки не отходили далеко от спящего, настолько привязаны были друг к другу все трое, так сильна была их любовь. Перестав чавкать, волы сами становились в ярмо, без понуканий отправлялись домой и из дому. Это они водили за собой Дзидорюса-пахаря, а не Дзидорюс-пахарь погонял их.
Хотя волы вроде бы и не умеют выражать свою привязанность и любовь к человеку, однако, думаю, я не ошибусь, сказав, что, возникни поблизости серый разбойник или иная опасность, они бросятся защищать своего «мучителя» с не меньшей яростью, чем оберегают, бодаясь, молодняк от нападения: вне себя от исступления, с налитыми кровью глазами.
Так и проползал год за годом для Дзидорюса-пахаря, и лишь однажды судьба всколыхнула все его существо с такой силой, что больше, кажется, у нее не возникало желания потрясать его, чтобы не вытряхнуть раз и навсегда душу. Одноцветно, без невзгод, но и без радостей, без тоски, но и без ласки отсчитывал дядя уже седьмой десяток.
СЧАСТЛИВИЦА ТЕТКА СЕВЕРИЯ
Не видел Миколюкас счастья. И все же каким счастливым был он по сравнению с Северюте, которая искала счастье и обрела его. Несчастье Миколюкаса заключалось в его слишком размеренной жизни, а Северюте — в суетном беспокойстве, которым полнился дом, где ей суждено было прожить долгие годы.
В течение нескольких десятилетий истовый прихожанин, дядя Шюкштасов, в которого превратился Миколюкас, встречал по праздникам в костеле жену Раполаса Гейшене, в прошлом Северию Пукштайте. От начала заутрени и до конца вечерни она была в костеле, не пропуская ни одного праздника. Поначалу женщина прибегала иногда из поместья Савейкяй в Аужбикай — это пока живы были ее родители. Но дядя Миколас ни разу не заговорил с ней, не остановил ее. Он видел Северию и в то же время не замечал — это уже была не его Северюте, а всего-навсего совершенно чужая женщина, не та заядлая грибница и плясунья, которую он выдал замуж за распорядителя Гейше, а всего-навсего брюхатая баба, которую он впоследствии видел с уцепившейся за нее девчушкой, затем — вдовой. Женщина была то счастлива, то несчастна, и все без него. Похоже, на долю Миколюкаса оставалась лишь мечта.
Есть в больших городах улицы, где жизнь течет, как кровь в жилах. Ездоки и даже пешеходы поднимают такой шум-гам, что жизнь для тех, кто мучается бессонницей, становится на этой улице невыносимой. Каждый, кто попадает сюда, волей-неволей должен участвовать в городском шуме, умножать его, будь то на самой улице, в лавке или конторе.
Но в тех же больших городах, в стороне от шумных кварталов, есть места, где стоят роскошные дворцы богачей или дома простых горожан — они стоят на запоре спокойно, как мертвые. Это гнездовья буржуев, здесь они живут со своими семьями. Отработав день в шуме и гаме, главы семейств возвращаются сюда пообедать, поужинать, отдохнуть, перекинуться в картишки или послушать, как музицируют домочадцы.
Случись на улице какое-нибудь происшествие, о нем тут же узнают — это передается из уст в уста или даже попадает в печать. Но в дальних закоулках города о случившихся драмах не знают даже ближайшие соседи, разве что одна кумушка шепнет об этом на ухо другой.
Довелось мне видеть в одном из крупнейших городов Америки, неподалеку от великолепного проспекта с 20-этажными отелями, улочку, напоминающую чем-то улицу Шнипишкю в Вильнюсе; по ней брела кляча, волоча за собой искореженный трамвайный вагон, в котором никто уже не ездил. У меня так защемило сердце, будто переселились в Филадельфию евреи из Йонавы со своими «каретками». Такие вот контрасты случается видеть в городах.
На отшибе находилось и поместье Савейкяй. По обеим его сторонам тянулись большаки, по которым день и ночь тарахтели телеги, проносились нарядные помещичьи пароконные, а то и запряженные четверней пролетки, тройки высокопоставленных русских чиновников, в то время как здесь, в каких-нибудь двух-трех километрах от дорог, стояла могильная тишина.
Вокруг все было ровным-ровно. Ни пригорка, ни ложбинки, ни озерка.
— Сплошной чернозем, да к тому же с такой жирной глиной, прямо-таки палестины египетские, — с восхищением и завистью говорили живущие в отдалении помещики, поскольку здесь не было ни таких помещиков, ни таких поместий. Крестьяне же в основном были подданными короля, а те, что принадлежали Патс-Памарняцкасу, должны были ходить на барщину в дальние поместья.
Сам хозяин, владевший хоромами и получше, был тут редким гостем и притом наведывался в хорошую погоду, оттого дорог никто не чинил. Если же кому-нибудь требовалось осенью или весной завернуть в Савейкяй, то нужно было везти с собой в телеге лопату и каждые несколько саженей обчищать колеса — столько к ним приставало липкой жирной грязи.
— Такую землю сварить бы да белье потом замачивать, и щелоку не нужно, — восторгались крестьяне.
Даже люди, принадлежавшие поместью Савейкяй, намного отличались от прочих соседей, которые постоянно где-то бывали и без труда могли добраться до местечек. Зато дворовые не прозябали в нужде, не голодали, помещик не слишком их притеснял. Чего стоит один их надсмотрщик, мы с вами видели. И тем не менее они робели перед чужими, дома придерживались крайне патриархального уклада, не отличались, как правило, преданностью своему помещику и были лицемерны.
Придя в это поместье, Северия всполошила всех дворовых, как забравшаяся в улей мышь — пчел. Долго не смолкал гул, все ломали головы, под каким предлогом им заявиться в дом, чтобы взглянуть на жену Раполаса — Раполене. А это не составляло труда. Гейше был надсмотрщиком над всем хозяйством, так что у каждого могло найтись к нему дело. Ну, а если его не заставали дома, в избе, выходило, что заглянули просто так, случайно…
Раполене прекрасно догадывалась, почему дверная щеколда все звяк да звяк. Поначалу она была даже довольна. Да и какая женщина не будет польщена вниманием мужчин, да хоть и женщин, ну и что? Пусть болтают, оговаривают, завидуют…
— Слава господу… Что-то распорядителя не видать… Небось прячется где-нибудь от своей молодой женушки… Не скучно одной-то?..
Робко войдя внутрь, соседка тараторит без умолку, а в глазах так и светится любопытство: что там у Раполаса новенького в доме? Все-то она примечает — и сундук, и утиральник, даже цветочки, которыми разрисован ларь.
— Во веки веков, во веки веков, любезная соседушка. Раполаса нету. Сама знаешь, у него всюду хлопот полон рот, только не дома. Да мне-то что? Вернется, как проголодается. Присаживайся, гостьей будешь.
Тараторит и Раполене, смахивая ладонью со стола несуществующую пыль или еще что-то, а сама принимается суетиться возле своих горшков.
Гостья тараторит-балабонит как заведенная, сыплет словами, как бы желая заглушить собственную робость, но не переставая между тем с нескрываемым интересом следить за хозяйкой — что это она там такое затевает? Угощение. Это ясно. Но что именно? И, пожалуй, вовремя глотает слюнки в предвкушении чего-то вкусненького.
— Отведай-ка, гостьюшка, моих солений! — говорит наконец хозяйка, неся к столу миску соленых грибов в сметане, посыпанных мелко нарезанным луком.
Гостья приходит в замешательство.
— К чему ты это все затеяла, сестрица! Недосуг мне. Дитя в корыте оставила, котелок на закрючине. А ну как захлебнется дитя или изба загорится? Ох, и влетит мне тогда от мужика!.. Он у меня, знаешь, какой крутой!..
Женщина отнекивается изо всех сил, отговаривается всяческими напастями, на не трогается с места.