Дмитрий Михайлович сразу уяснил, что Минин перегибает палку, слишком круто берет, крутые же меры к торговым людям не желательны, но пожурить Минина, да еще при воеводах и приказных людях, — подорвать к нему доверие. Сие чревато. Но нельзя и купцам спуску давать, ибо служилые люди, не получив жалованья, начнут покидать Ярославль.

— Кузьма Захарыч дело сказывает. Ныне, кто супротивится Земскому ополчению — тот же враг и изменник. Отобрать казну!

Молвил жестко, сурово.

Василий Лыткин побледнел: избранный всей землей воевода слов на ветер не кидает. Лишиться казны — надеть нищенскую суму. Опустился на колени, а за ним и Никитников со Спириным.

— Прости вины наши, воевода. Окажем подмогу.

— Третью деньгу! — веско бросил Минин.

— Третью?.. Да как же так? — захлопал свинцовыми глазами Лыткин.

— Третью, либо в поруб!

Встретившись с непоколебимыми глазами выборного человека, Лыткин тяжко вздохнул и буркнул:

— Отдам и третью.

— Целуй крест. Все целуйте.

Купцы выполнили и этот приказ Минина.

Когда остались одни, Пожарский спросил:

— Не переборщил, Кузьма Захарыч? Может, не стоило брать купцов за пристава? Отныне они тебе лютые враги, век не простят.

— Простят, Дмитрий Михайлыч, еще как простят.

В серых глазах старосты заиграла лукавинка, а затем они стали такими хитрецкими, что Пожарский невольно спросил:

— Аль что-то замыслил?

— Сии купцы — народ ушлый. На обухе хлеб молотят, с камня лык дерут. За одно лето третью деньгу в мошну вернут, и камень за пазухой держать не станут.

— ?

— Что больше всего боготворит купец? Деньги и почет. За почет он готов многим поступиться. Надо избрать купцов в Земский собор, то-то возгордятся. Собору или Совету всей земли царя выбирать, а всем тем, кто его выбирал, положены чины и награды. Купец спит и видит себя гостем, коему — и льготы на торговлю заморскую и торговля на Руси беспошлинная. Аль не возрадуется Лыткин и иже с ним?

— Хитрован ты, Кузьма Захарыч, — рассмеялся Пожарский. — Двух зайцев убил.

Глава 4

ДЕНЕЖНЫЙ ДВОР И ПРИКАЗЫ

Ярославский Земский собор всколыхнул всю Русь. В Совете всей земли — выборные люди Подмосковья, среднего и нижнего Поволжья, окраинных и северных земель, Поморья и Сибири. Уже никого не дивило, что столицей всея Руси невольно стал преславный град Ярославль, на который с большой надеждой взирала большая часть русского народа. Все меньше и меньше становилось городов, присягнувших вору Сидорке. Все больше казаков отходило от Заруцкого и Трубецкого.

Земская изба стала тесна для выборных людей, и тогда Минин приказал изготовить обширный прируб на высоком дубовом подклете.

Артель плотников возглавил Первушка Тимофеев. Его давно уже в Ярославле заприметили: он и во время польской осады ловко и сноровисто рубил бревна для обветшалого острога, и на стенах крепости отважно бился, а когда враг-таки вошел в город, бесстрашно призвал ярославцев к восстанию. Лихой, смекалистый парень, да уже и не парень, а молодой, степенный мужик, — рослый, могутный, ко всякому делу привычный.

Услышав от своего тестя Лагуна, что Минин намеревается пристроить к Земской избе прируб, Первушка тотчас пришел к старосте.

— Прими в артель, Кузьма Захарыч.

Минин оценивающе глянул на детину. Сам когда-то неплохо владевший топором, на всякий случай спросил:

— Избу когда-нибудь рубил?

— В деревеньке с отцом ставил.

То было до Голодных лет. Тимофей надумал срубить добротную избу, ибо был он мужик основательный, на любую работу свычный. Он, как и любой мужик, живший среди лесов, знал толк в дереве, кое надо выбрать и подготовить так, дыбы изба не только век стояла, но чтоб пребывал в ней чистый, живительный дух. А для этого надо после Покрова пометить подходящие деревья, зимой вырубить и вывезти из леса, в марте-апреле сладить сруб: точно подогнать бревно к бревну, возвести стены, и оставить на несколько месяцев. Тут спешить никак нельзя: под собственной тяжестью бревна прижимались и медленно высыхали. Но упаси Бог, чтобы они пересохли, иначе намучишься с их обделкой. Строили, чтобы было не только удобно, а чтобы изба радовала глаз, «как мера и красота скажут».

Подле избы поставил Тимофей с Первушкой клеть и амбар, в коих будет храниться утварь, жито и прочие припасы. Изба, клеть, амбар — крестьянский двор, то, что возводил каждый мужик на Руси, что и берег пуще всего.

Отцовская основательность и мастеровитость передалась и Первушке…

— А рубки ведаешь? Они ведь, кажись, разные.

— Разные. Можно рубить в обло, когда круглое бревно кладется, как есть, в чашку вверх или вниз; в крюк, когда рубятся брусья, развал, пластинник, и когда концы пропускаются наружу, как в обло, но стена внутри гладкая, без горбылей; в лапу, когда изба рубится без углов, то есть без выпуска концов, но такая изба холодная, ибо легко промерзает. Сама же рубка в лапу двоякая: чистая и в охряпку. Есть и рубка в угол…

— Буде… Какую деньгу запросишь?

— Какая деньга, Кузьма Захарыч? Чу, понадобилась работа для Земского собора, да и по топоришку я соскучал.

— Неуж и впрямь задарма?

— Для общего дела руки не отсохнут. Я и с другими плотниками потолкую.

— Однако, — хмыкнул Минин и недоверчиво добавил. — Навряд ли уломаешь плотников.

Прав оказался Кузьма Захарыч: плотники задарма работать не захотели. Старшой ни на какие уговоры не поддался.

— Даром, паря, только скворец гнездо вьет.

— А как же церковь-обыденку даром рубят?

— Церковь — не Земская изба. Меня туда как-то ярыжки приволокли и десять плетей всыпали.

— За какую провинность?

— А-а, — отмахнулся старшой.

Плотники же загоготали.

— Наш Митяй выбрел из кабака, да смачную девку узрел. Никак, за гулящую принял. Та бежать, Митяй за ней, да маленько оступился, и в лужу рухнул. Девка-то купецкой дочкой оказалась. А тут — ярыжки, как на грех. Ну и…

— Буде! — прервал словоохотливого мужика Митяй.

Первушка с улыбкой выслушал, а затем лицо его вновь нахмурилось.

— Не любо мне с такими скрягами на изделье идти. Ныне в Земской избе Собор теснится, об избавлении державы помышляет, а вы за полушку удавитесь. Тьфу!

Первушка зашагал прочь, но тотчас услышал:

— Охолонь, паря. Мы, чай, не враги земским людям. Скостим малость.

Прируб возвели за неделю. Крыльцо подвели, столы и лавки смастерили, оконца деревянной резьбой изукрасили. Тут уж Первушка постарался.

Минин, поглядев на его работу, молвил:

— Искусен ты, мил человек. Тебе бы только терема и храмы ставить.

Первушка скромно отмолчался, однако лицо его посветлело. «Храмы ставить». Когда ж грядет сие благодатное дело?

…………………………………………………………………..

Ярославский Совет всея Руси — власть на всю державу, но власть надо суметь употребить, и так дело поставить, дабы Москва бесповоротно уразумела, кто ныне настоящий властитель земли Русской.

Мысль об учреждении государственных приказов созрела в голове Пожарского к середине апреля, когда в Ярославль, отвечая на призывы вождей ополчения, стали прибывать земские люди городов. Среди них оказалось немало дьяков, людей умудренных и деятельных, знатоков приказного крючкотворства. Они-то и поспособствовали учреждению приказов.

— Настала пора, господа выборные, — начал свою речь на Совете Дмитрий Михайлович, — испустить власть Ярославского Собора на всё Московское царство, а для разбора многих дел и челобитий надлежит учинить ряд приказов: Поместный и Разрядный — под началом дьяка Вареева; Сибирский с ведомством Казанского дворца — под началом окольничего Семена Головина; Посольский — под началом дьяка Саввы Романчукова; Монастырский — под началом думного дьяка Тимофея Витовтова…

Пожарский прервал свою негромкую речь, которую так внимательно слушали, что было даже слышно тиховейное завывание ветра за косящетым оконцем. Уж слишком важное дело решалось Советом. Ишь, как напряглись дворяне, когда речь зашла о Поместном и Разрядном приказах, которые испомещали дворян поместьями и назначали им жалованье за ратную службу. Каков-то будет дьяк Вареев? Слух прошел, что не сутяга и мзды не берет. Но так ли? Бывало, на Москве к дьякам без мзды не сунешься, как липку обдерут, пока доброе поместьице выхлопочешь. Поди, и Вареев не окажется святошей, коль к нему сотни обедневших дворян в приказ ринутся.