Выйдя из алтаря и оправившись от изумления, Иоасаф рассказал народу о своем видении, и рассказ его благоприятно повлиял на унывавших и напуганных богомольцев, — они несколько успокоились, а в их душах снова проснулась искра теплой надежды.

Но вскоре на монастырь обрушился голод. «За последнее время даже и квас перестали варить, поелику солоду совсем не осталось, да и дров так мало, что их надо беречь; даже и братия пьет одну только чистую воду, а о пиве и меде забыли думать». Недостаток в дровах доходил до того, что стали жечь на дрова разные деревянные постройки, разбирая их на бревна и распиливая: так были сожжены сени, клети, чуланы, и даже стали жечь житницы.

Несмотря на бедственное положение старцев и скудность питания, они не теряли бодрости, продолжая всякие тяжелые работы, насколько хватало сил: одни трудились на «хлебе» (в пекарне), другие сеяли муку, варили «еству»; остальные, наравне с воинами, несли обязанности ратной службы, подвергая опасности свою жизнь и «не жалея живота своего», ради спасения святыни.

К голоду и другим бедам прибавилась страшная чума. Болезнь эта была заразительна и передавалась от больных к здоровым. Началась она в половине ноября и свирепствовала всю зиму вплоть до самой весны. В первые дни умирало по десяти, по пятнадцати человек, а потом смертность достигла таких угрожающих размеров, что не успевали хоронить умерших, которых насчитывали до ста человек в сутки. Чума истребила такое множество народа, что от прежних защитников обители осталась самая ничтожная доля. Болезнь и отсутствие съестных припасов довело несчастных иноков и оставшихся в живых ратников до такого истощения, что они с трудом могли двигаться; силы их, не поддерживаемые пищей, слабели со дня на день. Дошло, наконец, до того, что священники уже не в состоянии были совершать требы и на церковную службу их водили под руки, поддерживая с двух сторон. Монахи троицкие уже издавна привыкли к посту и воздержанию, но и те начали жаловаться на недостаток пищи. Каково же было светским людям, мирянам, воинам и воеводам?

Тяжко приходилось и царевне Ксении. В своем письме (от 29 марта 1609 года) в Москву, к тетке, княгине Домне Богдановне Ноготковой-Сабуровой она сообщала: «В своих бедах чуть жива, конечно, больна со всеми старицами, с часу на час ожидаем смерти… У нас же, за грех за наш, моровое поветрие, всяких людей изняли скорби великия смертныя, на всякой день хоронят мертвых человек по двадцати, и по тридцати, и больше…»

Поляки дожидались, когда смелые защитники сдадутся добровольно, истощенные болезнью и голодом. Действительно, им не оставалось почти никакой надежды на спасение: их было теперь не более двухсот человек…

А в таборе Сапеги появились русские изменники: Грамотин, боярин Салтыков, а также пан Заборовский, который незадолго перед тем был разбит юным полководцем Михаилом Скопиным-Шуйским в сражении под Тверью. Придя в лагерь Сапеги, и осмотрев снаружи стены обители, самонадеянный Заборовский посмеялся:

— Хорош же ты гетман, если такое жалкое лукошко не можешь взять целый год. Стыдись! Ведь это — не крепость, а просто — воронье гнездо.

Слова эти еще более раздосадовали Сапегу, который, сознавая свое бессилие, не хотел сознаться в этом перед другими. И тогда он решился на новый приступ с участием Заборовского. Но и на этот раз ляхи были разбиты и все их «стенобитные хитрости», то есть осадные орудия и передвижные башенки и тараны были захвачены в плен осажденными и порублены на дрова, в которых остро нуждались сидельцы монастыря.

После этой неудачи Сапега злорадно смеялся уже над самонадеянностью Заборовского:

— Чего ж ты сам, пане, не мог взять это воронье гнездо?

Посрамленный Заборовский должен был со стыдом согласиться, что похвальба его была неосновательна и что обитель Троицкую, не так легко взять приступом, как ему казалось.

Это был последний серьезный приступ. После этой неудачи ни Сапега, ни Заборовский не хотели уже делать нападения на стены монастыря, а решили дожидаться осени. Они не могли уйти от обители, не покончив с ней и с ее защитниками. Самолюбие их было сильно задето. Да и в самом деле! Не удивительно ли, что огромное польское войско под начальством искушенных и храбрых полководцев целый год осаждает мирную обитель, где живут иноки, совершенно непривычные к военному делу, — и целый год прошел, и наступал уже другой, а все-таки не было никаких результатов?!

Все попытки ляхов оставались бесплодными, но тщеславный Сапега и его воины никак не хотели признать, что святая обитель охраняется Высшим Промыслом, и надеялись на свою ловкость и силу польского оружия. Однако теперь они решились не делать нападения и ожидать, когда голод и холод заставят троицких сидельцев просить пощады. Они отлично знали, что съестные припасы у монахов истощились, а ждать помощи из Москвы было бессмысленно, так как древняя столица также в это время была осаждена ляхами и также терпела страшный голод.

Это было самое тяжелое время, как для Москвы, так и для Троицкой обители.

Глава 16

ПЕСНЯ

За всех печаловалось доброе сердце инокини Ольги, но пуще всего за Василия, его друга Федора и семью Надейки.

Надейка нередко уходила из кельи и помогала насельникам и ратникам обороняться от злого ворога. Она и камни на супостатов со стен сваливала и кипящей смолой их обдавала, а как-то раз, даже к пищали приложилась. Бедовая! Ничего не страшилась.

Глядя на мать, целыми днями сновал по обители и Ванятка, норовя хоть чем-то помочь защитниками крепости. Но как-то недалече от него разорвалось вражеское ядро, и Ванятка чудом уцелел. Надейка перепугалась и с того дня запретила сыну выходить из кельи. Но мать чуть за порог — и Ванятка во двор..

Надейка умоляюще посмотрела на инокиню.

— Ведь пропадет сыночек. Не угомонить мне его. Помоги, ради Христа!

— Помогу, Надеюшка. Ты ступай.

Когда Надейка вышла из горницы, Ольга молвила:

— Нельзя тебе на улицу, чадо. Слышь, как вражьи пушки стреляют?

— Слышу, матушка инокиня, но мне надо супостата бить.

— Подойди ко мне, чадо.

Ольга ласково обняла Ванятку, а затем спросила:

— Ты Господа Бога любишь?

— А как же Бога не любить? Он Спаситель. Он и нас спасет, — бойко отвечал Ванятка.

— Истинно, чадо. Но Бога надо не только любить, но и во всем его слушаться. Хочешь быть его послушником?

— Хочу, матушка инокиня.

— Тогда запомни, что Бог сказал. Детям еще не по силам поднять меч на врага, но есть средство посильнее. Молитва. И чем чаще ты будешь олиться, чтобы Господь Бог покарал супостата, тем скорее это сбудется.

— Я буду очень молиться, матушка инокиня!

Больше Ванятка не бегал по обители.

Но тут навалились новые напасти. Вначале сидельцев монастыря одолел голод, а затем к нему приладилось и моровое поветрие. Люди умирали десятками и сотнями. Первая от страшного недуга скончалась Надейка.

Ксения была потрясена: она и подумать не могла, что молодая, проворная, веселая женщина может так быстро умереть. Не зря упреждала:

— Ты бы пореже, Надеюшка, на улицу выходила. Недуг-то друг от друга передается. Упасись!

Надейка в ответ беззаботно отвечала:

— Не могу я, матушка царевна, в келье себя заточить. Ничего со мной не приключится. Я бывало, в Серебрянке, зимой босиком по снегу бегала, и все, как с гуся вода, никакая хворь не приставала.

Сглазила себя Надейка: занедужила, да так, что более и с одра не поднялась. Перед самой кончиной, она вдруг тихо сказала:

— А помнишь, матушка царевна, как ты в рощице у родничка песню напевала?

— Как же не помнить, родная моя Надеюшка? Славно мне тогда было.

И Ксения тотчас ясно вспомнила, как она пошла прогуляться по роще, когда белоногие березы, облитые ласковым щедрым солнцем, о чем-то тихо и трепетно шептали своей изумрудной листвой. И Ксения, очарованная прелестью рощи, вдруг тихо запела. Из ее чистой, ангельской души выплеснулись протяжные слова: