Неожиданная мысль показалась чересчур страшной и невероятной; постарался задавить ее, отбросить… Не хули, не хули Пашкова! Не такой он человек, чтоб пойти на измену. Уж слишком зло бил он царские рати. Человек он, по всему, достойный, да и мужиков, сказывают, в своем поместье не обижал. Лютой кабалой не давил, меру знал. А что спесив да честолюбив — так это у бар в крови. И все же… и все же гложет душу сомненье. Не послать ли его к Красному селу? Пусть дорогу с Ярославля и Вологды перекроет. Москву же надо запереть со всех сторон, дабы ни один хлебный обоз к Шуйскому не проскочил.

(Пораньше бы к этому пришел, Иван Исаевич! Уж чересчур опоздал ты, понадеявшись на мирную сдачу столицы! Пораньше бы, воевода!) С приказом к Пашкову был послан Юшка Беззубцев.

— Выходить Истоме всеми полками, — сказал Болотников. — Взять Красное и перекрыть Москву с востока и севера. И чтоб мышь не прошмыгнула к Шуйскому! В Красном же — народ не трогать.

Село Красное — заноза в сердце. Сколь порухи нанес войску набег на торговых мужиков сотника Нетяги! На Москве только и разговоров: Болотников мирных, христолюбивых крестьян зорит и бьет… Да и в самой рати недобрые речи поплыли: казаки-де крестьян грабят и саблями рубят. То дело неправедное.

Вгорячах было приказал казнить Нетягу при всем войске, но казнь пришлось отменить: за Степана заступилась вся казачья сотня. Дерзко шумела: село купецкое, торговое, мужики там сохи не знают, товарами промышляют. Мошны им не занимать, купцами живут и царя Шуйского держатся. Помочь же войску наотрез отказались. Аль не злыдни-враги?

Заступился за казаков и Мирон Нагиба:

— Тут не в одном Степане дело, воевода. Казнить Нетягу — казаки огневаются.

Болотников, скрепя сердце отменил приказ: не ко времени сейчас раздоры. Однако с тревогой почувствовал: в крепко сбитой рати начинают появляться трещины. От Беззубцева, Бобыля и Нагибы нет-нет да и придут неутешительные вести: то ратники вражьих чернецов-лазутчиков с миром отпустят (наслушаются «христовых иноков»!), то на царевы подачки польстятся. Сколь уже повольников лазутчики подкупили, чтоб те полки мутили; многих вылавливали, но всех разве выудишь? Находились и такие, кои из войска в села и деревеньки свои уходили… Нет, нелегко стоять мужику под царевой Москвой, нелегко противиться карающим проповедям патриарха, коль он грозит отлучением от церкви христовой. Нелегко! Какую ж надо иметь силу, чтоб не убить в себе чаяния о лучшей доле. И видит бог — сила та жива в мужике. Лишь немногие поддаются на крючок Шуйского и устрашающие речи Гермогена. Рать жива дерзкими помыслами о воле, о царстве без господ и неправедных судей. И помыслы эти неистребимы. Вот падет боярская столица и заживет мужик добрым житьем. Скоро, скоро тому быть! Не раз уж били царские войска на пути к Москве, будут разбиты они и под Москвой. Перед волей мужика, перед волей народа никакому врагу не устоять.

Глава 14

БЫК И ГУСАК В ПАРЕ НЕ ПОЙДУТ

Услышав о бунте рязанских мужиков, Истома Иваныч сокрушенно подумал: и там крестьяне заворовали! Заворовали на землях дворян, кои на царя Шуйского пошли. Теперь и в тульских волостях ожидай беды.

Чутье Пашкова не обмануло: вскоре получил весть из Венева. Мужики отказались платить ему оброк, разорили поместье и захватили хлеб из житницы.

У Пашкова аж скулы свело от злости. Надеялся, что хоть его-то поместье крестьяне не тронут. Как могли, как посмели? Он тут с сечами к Москве пробивается, с царскими войсками бьется, а подлые мужики его усадище громят. Ну, не лиходеи ли!

— Болотниковских грамот наслушались, вот и заворовали, — пояснил гонец. — Нет-де ныне земли барской, вся земля теперь мужичья. Кто за сохой ходит — того и нива. Межевые столбы повыметывали и пожгли, земли на мирской сходке поделили. Шибко заворовали, воевода, по всем волостям.

— А что ж дворяне? Ужель на воров управы не найдут?

— Попробуй сунься. Сосед твой попытал было стрельцов на мужиков напустить, так мужики его дрекольем побили и в прорубь кинули. Сын прискакал — и его убили. Лихо ныне у нас, воевода.

Пашков стал сумрачней тучи. «Болотниковских грамот наслушались». Неприязнь — острая, бешеная — с новой силой всколыхнула Истому. Смерд сиволапый, холопье рыло! Эк мужичье взметнуло тебя на вершину. Не слишком ли высоко взлетел, лапотник? Ох как падать тебе будет тяжко. А падать придется. Не ходить смерду в воеводах: то дело дворянское. Не будет к тебе скоро никакого доверия, не будет, Болотников!

Пашков начал подсекать доверие к Болотникову с того дня, когда из «старейшины» превратился в подручного мужичьего воеводы, подсекать исподволь, утайчиво, но ощутимо. Чего только стоила молва о нахождении царя Дмитрия в болотниковском стане! Ныне не только на Москве, но и в самой рати пошатнулась вера в Большого воеводу. Да и в подмосковных уездах мужики засомневались: и царя нет, и добрых крестьян казаки громят — Пашков и здесь приложил руку, пугая мужиков зверской расправой повольницы, — стоит ли за Болотникова биться?

Доволен Пашков и московским посольством: получилось так, как он и задумал. Послы — они-то всерьез надеялись увидеть царя Дмитрия — вернулись на Москву невеселыми. Посад в унынии. Да и сам Болотников понял, что его помыслы о мирном захвате Москвы провалились. Ныне послал новые грамоты к городским низам и холопам. Покуда-де на Москве бояре, дворяне и купцы — на мирную сдачу они не пойдут. Восстаньте, перебейте господ и откройте ворота. Другого пути к воле нет!

Круто, круто повернул Болотников! Призвал чернь истребить не только бояр, но и дворян. Бар — под саблю, холопам — волю, мужикам — землю! Круто!

Измена дворянского полка Ляпунова не удивила Истому Иваныча, она лишь внесла еще больше сумятицы в его душу. Ляпунов зря не перебежит. Никак мужики-то пострашней бояр оказались. С боярами поладить еще можно, с мужиками — никогда! Бык и гусак в паре не пойдут. Ныне же и подавно с мужиком за одним столом не сидеть, коль он без разбору дворянские головы рубит… Нет, не царь Шуйский и не бояре враги Пашкова. Мужик — злейший враг. Мужик! Вот кого надо бить и на кого железную узду накинуть. Бить, покуда в смирение не придет. Бить вкупе с Василием Шуйским и боярами!

И эта мысль настолько потрясла Истому, что он целый день ходил сам не свой. А лазутчик Шуйского тут как тут, будто только и ждал отрезвления Пашкова. Истома прогнал лазутчика прочь. Нелегко, нелегко забыть срам от Василия Шуйского! Глумился, перед холопами низил, в ледяной воде выкупал. Как хотелось проучить Шуйского. Ужель простить, забыть о бесчестьи? Забыть и распрощаться с думами о высоких чинах и почете?.. Не спеши, не спеши, Истома Иваныч. Подумай, взвесь. У тебя мощное сорокатысячное войско и слава отменного воеводы. А вдруг удастся одолеть Шуйского? А вдруг на престоле будет дворянский царь, у трона которого ты станешь самым ближним. Ведать тебе Посольским или Разрядным приказом, ворочать делами державными. Ходить в высоких собольих шапках, ездить в золоченых каретах, принимать послов заморских. Жить широко и праздно, иметь десятки вотчин и тысячи мужиков… Мужиков! Тех самых мужиков, что ныне по всей Руси зорят поместья и убивают дворян? Сколь их уже погибло под мужичьей дубиной! А коль смерд Болотников возьмет Москву, то и вовсе дворянству не быть. Этот не пощадит, рука его не дрогнет. Рука, рука Болотникова. Он вновь видит ее — грузную, задубелую, железную. Ох, с какой беспощадной жестокостью сечет она дворянские головы!.. Нет, Истома Иваныч, не попутник тебе Болотников. Он самый лютый недруг твой. Откинь, напрочь откинь все сомненья и отдай свое войско Москве, где царь, бояре и дворяне, где господа, с коими тебе идти рука об руку. Откинь сомненья!

Колебался Истома не день и не два, но когда от своих лазутчиков услышал, что на выручку Шуйскому идет из смоленских, новгородских и тверских городов дворянское войско, колебания его отпали.

Истома Пашков начал готовить измену.