И посеял же в душе смуту, дьявол! «Не круто ли?» Не круто, не круто, Матвей! Неча набольших купцов щадить. От них кабала не мене боярской, все черные слободы в великой маете. Не станут мелкие торговцы — а кто в Москве не торгует! — за набольших купцов стоять. Не станут! Будет с них разору и притеснений. Вкупе с боярами выдадут гостей… Поезжай, Матвей, поезжай с богом!

Успокоившись, поднялся с лавки, надел теплый малиновый кафтан на лисьем меху. Надо было еще раз съездить к Коломенскому. Как там гуляй-город, хватило ли саней, сена и соломы?

Только было за порог, а встречу Юшка Беззубцев.

— Нельзя ли в избу вернуться, воевода? — спросил тот, глянув на вестовых и охрану.

Иван Исаевич вернулся: Беззубцев по пустякам не придет.

— Перебежали ратники из-под Угрешского монастыря. Два десятка.

— От Пашкова?

— От Пашкова, воевода. Ратники из мужиков. Не хотят-де боле под дворянским стягом ходить.

Иван Исаевич удовлетворенно кивнул. Добро, коль от Истомы Пашкова мужики бегут. И это уже не первый случай. Добро! Пусть ведает Пашков, на чьей стороне правда. Мужик с бухты-барахты из одной рати в другую не кинется.

— Однако не так уж и спроста пришли ратники, воевода, — продолжал Беззубцев. — Охота, говорят, нам царя Дмитрия поглядеть. Он-де вместе с Большим воеводой в Котлах сидит.

— Что?.. Царь Дмитрий в Котлах!.. Вместе со мной? — слова Юшки привели Болотникова в замешательство. — Да кто ж им сию брехню пустил?

— От стремянных Пашкова услышали. О том-де ныне вся рать его говорит.

— С чего бы это вдруг Пашкову такое понадобилось?.. С чего, Юрий Данилыч?

— Ума не приложу, — пожал плечами Беззубцев. — Но крепко знаю: слух пущен с каким-то хитрым умыслом.

Непременно с умыслом, подумал Иван Исаевич. Но с каким? Пашкову, кажись, нет никакого резона такие речи сказывать. Дураку ясно: окажись царь Дмитрий Иваныч в мужичьей рати, ни одного бы воина в дружине Пашкова не осталось. Да и самому Истоме пришлось бы тотчас ехать в царский стан. Где государь, там и слуги… Было бы гораздо лучше для Истомы, если бы царь Дмитрий (волею слухов) очутился в его, пашковском, стане. То-то бы на весь свет заговорили об его рати, то-то бы побежали к нему со всех земель повстанцы. К Дмитрию, к Красному Солнышку, к Избавителю!.. Пешков же назвал Дмитрия среди мужиков и холопов, назвал явно в ущерб себе. Что это? Добрый жест или коварная задумка?

Думай, думай, Иван Исаевич! Коль удастся вовремя (непременно вовремя!) разгадать пашковскую затею, быть тебе на коне. А коль останешься в неведении, добра не жди. Ох какой неожиданной бедой обернется подвох Истомы Пашкова!

Глава 11

ПОГРОМ

Метели отбушевали, стихли, завалив черные курные избенки снегом. В селе Котлы три десятка срубов. На постое у мужиков — воеводы, сотники, казачьи атаманы. Ратники забились в шалаши и землянки.

Возле одного из костров дымя трубками, обогревались казаки Степан Нетяга и Вахоня Худяк. Степан к табаку привычный, лет двадцать не расстается с трубкой, Вахоня же пристрастился к «богомерзкому зелью» совсем недавно, с той поры, как сошелся в Болхове с Нетягой.

Во веки веков не забыть Худяку городка Болхова! В тот день, когда взяли крепость и когда вся рать праздновала победу, Вахоня Худяк, Степан Нетяга и Левка Кривец взяли разбоем купецкий двор. Купец — дряхлый, тщедушный, дали пинка — отлетел в угол. Сами же принялись разбивать сундуки и кубышки. Знатно пошарпали.

Купец возмущенно тряс бородой:

— Креста на вас нет, лиходеи! Ну да погодите, найду на вас управу. До воеводы вашего пойду.

— А вот это видел? — вытянул Вахоня саблю.

— Не пужай, душегуб. Я уж свое пожил. Ныне же к Болотникову пойду!

Купец шагнул к двери.

— Не дойдешь, пес! — крикнул Вахоня и сверкнул саблей.

Купец замертво рухнул. Из горницы выбежала молодая девка в голубом сарафане.

— Батюшка, роди-и-мый!

Вахоня похотливо осклабился: девка смачная, грудастая. С ухмылкой глянул на Степана Нетягу.

— Обабим?

Степан, ошалевший от вина и разбоя, молча кивнул. Худяк повалил девку на пол, рванул застежки сарафана…

Вышли на крыльцо с тяжелыми сумами. За высоким глухим забором грянула разухабистая казачья песня.

— Гуляют станишники, — хрипло протянул Левка. — Идем, что ль?

— А девка? — беспокойно глянул на Вахоню Нетяга. — А что, как к Болотникову пойдет?

— Показнит… Ей-богу, показнит, — смуро произнес Левка.

Купца и дочь его (зарубил Худяк) кинули в подполье. Сами же на улицу не пошли, а выбрались из подворья купца через сад.

— Кажись, никто не видел, — перекрестился Нетяга.

Но в городе — не в лесу. Заприметили! К казачьему атаману Мирону Нагибе заявился сосед купца — торговый «сиделец» Прошка Семенов — и поведал о разбое.

— Да быть того не может! — воскликнул Нагиба.

— Вот те крест! — клялся Прошка. — Воровские казаки твои в Рождественской слободке остановились. Идем-ка в избу, батюшка.

Мирон пошел. Казаки в избе бражничали, горланили песню.

— Глянь, батюшка, глянь, отец родной, — не успев войти, затараторил Прошка. — В кафтаны купца Захаркина вырядились. А вон и перстенечки на руках. Вели учинить сыск на злодеев.

Казаки присмирели. Первым пришел в себя Нетяга, деланно рассмеялся:

— Каки перстни, каки кафтаны?.. Рехнулся, паршивец!

— Рехнулся! — громыхнул кулаком по столу Левка Кривец.

— Казаков срамить?! — взвился Вахоня Худяк, запустив в Прошку оловянной чаркой.

Но Прошка не дрогнул, знай казаков хулит:

— Тати, шпыни треклятые! Эк вырядились, ярыжники! Нет, ты глянь на них, батюшка, глянь на святотатцев. Прикажи в избу Захаркина доставить. Своими очами увидишь, чего эти шпыни содеяли.

— А ну пошли, станишники, — приказал Нагиба. — Пошли, гутарю!

Казаки нехотя поплелись за атаманом. Оглядев купеческий дом, Мирон насупился.

— Негоже, станишники.

— Пусть они скажут, куда купца подевали, — мухой вился вокруг атамана Прошка.

— Ноги нашей тут не было, батька, — упрямо изронил Нетяга.

— Не было, гутаришь? — сердито молвил Нагиба и поднял с полу черную деревянную трубку с медными насечками. — А это кто обронил? Знакомая люлька.

По неспокойному рыжеусому лицу Нетяги пошли красные пятна. С натянутым смешком молвил:

— Тут, вишь ли, какое дело, батька… Шли мимо, глядим, слобожане купца зорят. Ну и мы с хлопцами заглянули.

— Врут, врут твои казаки, батюшка. Не было тут слобожан. Одни они грабили… Да вон и кровь на полу. Душегубы! Дай суд праведный, батюшка!

— Негоже, станишники, — вновь протянул Нагиба, но еще более сурово. — Ты ступай, Прохор Семенов, будет суд.

Прошка низехонько поклонился и вышел. Мирон Нагиба, тяжелый, нахохленный, колюче глянул на казаков.

— Как же так, станишники?

— Да ты б не серчал, батько, — заискивающе произнес Вахоня. — Эка невидаль — купчишку тряхнули.

— Аль, забыл, Мирон, как мы их с Жигулей кидали? — вторил Вахоне Нетяга. — Купцы да бояре — враги наши.

— Тут тебе не Жигули, и мы ныне не разбойники. Что простой люд о нас скажет? Негоже!

Знали казаки: атаман Нагиба без лжи и корысти, никто худого слова о нем не молвит. Был отважен, лих в сечах, не набивал добром сумы переметные. Жил просто, одним днем, радуясь верному товариществу и удалым походам. Казалось, ничто не заботило вечно спокойного, незлобивого атамана. Однако, случалось, и его прорывало, когда видел явную несправедливость. Тогда Мирон круто менялся. Казак, уличенный в воровстве или в кривде, сурово наказывался… Правда, сегодняшний случай особый: станишники не своего брата-казака обидели. Но все ж купец — тоже не враг, коль он миром повольнице сдался. Иван Исаевич не велел таких убивать.

Заметив нерешительность Нагибы, Степан моргнул Вахоне, тот понял, вышел из горницы, но вскоре вернулся с запыленным деревянным бочонком. Вышиб пробку, нюхнул.

— Дюже гарное винцо, братцы, — налил в корец, выпил. — Ух, ты-и-ы, век такого не пивал. Поди, сто лет выстояло. Гарно!