Москвитяне вновь сняли шапки и вновь закланялись. Один из них, широконосый, с большими висячими бровями, кашлянул в кулак и спросил:

— На Москве слушок прошел, воевода. Царь Дмитрий-де, коль боем столицу возьмет, показнит не токо бояр, но и всех посадчан, как своих изменников. Страшно то черному люду.

— Вранье! — резко кинул Болотников. — Слух тот Шубник пустил, дабы отпугнуть посадчан от царя Дмитрия. Никогда Дмитрий Иваныч не поднимет меча против своего народа. Рать его, в кою вы пришли, из крестьян и холопов. Так ужель трудник трудника на плаху потащит? Вранье!

— Спасибо тебе, батюшка, — в третий раз поклонились посадчане.

Иван Исаевич, распрощавшись с москвитянами, обеспокоился.

По доброй охоте или со страху пришли к нему эти три десятка посадчан? Коль со страху, то царя Дмитрия (да и воеводу его) за ката считают. Выходит, не верят. А коль не верят, за Шуйского будут стоять. Авось-де стены спасут, авось отсидятся. Глядишь, и голова целехонька. Зачем судьбу искушать? Уж лучше синица в руке, чем журавль в небе… Поди, о дворянских казнях наслушались. Шубник же и посадчан к ним пристегнул. Всех-де под корень Болотников вырубает. Пасись, народ, лиходея! Никому не будет пощады. Вор — душегуб и кровоядец!..

Нет, не зря тревожился Иван Исаевич: и на сей раз чутье не обмануло его. Патриарх Гермоген и царь Шуйский обрушили на посад устрашающие речи. Чем только не пугали простолюдина, какими только карами не грозили! И христолюбивый москвитянин робел, шел в храмы. Но… стоило выйти ему на многолюдье, стоило услышать чье-то дерзкое слово, и вновь начинала подниматься, рваться наружу, колготиться неспокойная душа, и вновь неистребимо тянулась к замятне.

Крамолой и страхом жила Москва.

Василий Шуйский неустанно советовался с воеводами. Убедившись, что Вор окончательно встал под Котлами и Коломенским, царь повелел:

— Осадными воеводами быть князю Дмитрию Туренину да думному дворянину Ивану Пушкину. Стоять им за Москвою-рекою у Серпуховских и Калужских ворот. Дозирать за воеводами приказываю боярину князю Ивану Одоевскому Большому.

Племяннику же своему молвил с глазу на глаз:

— Тебе, Михайла, быть на вылазке. Ивашке Болотникову ни днем, ни ночью покоя не давай. Дам тебе лучшие полки. И ведай, Михайла: зело великое дело на тебя возлагаю. Как бы не рухнуть под мужичьим топором. Ишь, какую огромную рать Вор собрал. Да и на Москве, как ведаешь, смуты хватает. На пороховой бочке сидим. Чернь, того гляди, на Кремль навалится. (Царь, боясь бунта, приказал разобрать все мосты, перекинутые из Кремля через ров, и поставить перед воротами пушки.) На тебя, Михайла, вся надежда. Наподдаешь Вору — и Москва угомонится. Нам бы лишь времечко выиграть. Скоро новые рати на помощь придут. Тут, всеми-то силами, Ивашку и прикончим. А покуда тереби, задорь, изматывай Ивашку. С богом, Михайла, с богом, родимый!

Царь аж прослезился, горячо облобызал племянника и тихо, умильно добавил:

— Стар уж я стал, Михайла, недолго мне царствовать. (А глаза хитрющие!) Тебя, а не братьев своих, на троне вижу. Не горазды они Московским царством править. Глупы, спесивы, ума в них ни на полушку. Развалят царство. Ты ж, Михайла, головой светел. Не по летам наградил тебя господь ясным разумом. Не вижу достойнее мужа… Ну, ступай, ступай, Михайла. Ныне благословит тебя на подвиг ратный владыка Гермоген. Ступай к нему.

Назначив осадных и «вылазных» воевод, царь приказал спешно поставить перед Серпуховскими и Калужскими воротами Скородома передвижной дощатый городок[67].

— Без сей крепостницы не обойтись. Вспомните-ка, бояре, последний набег Казы-Гирея. Знатно помогла крепостница, Москву оборонила. Споткнулся на ней хан. Ныне же и Болотников здесь споткнется. Немедля кличьте плотников!

Стояли в Котлах. Иван Исаевич, дотошно оглядев южные подступы к Москве, собрал начальных в свою воеводскую избу.

— Полки Шуйского стянуты в Замоскворечье. Здесь же и подвижная крепость поставлена. Шуйский — не дурак, но и мы не лыком шиты. Надо и нам свою рать обезопасить. Поставим свою крепость, да такую, чтоб никаким вражьим ядром не взять.

— Из дубовых бревен? — спросил Мирон Нагиба.

— Не угадал, друже. То дело долгое и хлопотное, а Шуйский может в любой день напасть.

— Тогда из чего ж? — недоуменно пожал плечами Тимофей Шаров.

— А про гуляй-город небось слышали?

— Гуляй-город? — протянул Устим Секира. — Как же не слышать, батько. О том каждый казак ведает. Но теперь не лето. Да и где уж телегам устоять против пушек. Разумно ли?

— И я сомневаюсь, — сказал Юшка Беззубцев. — В щепки такой гуляй-город разнесут.

Иван Исаевич с прищуром глянул на воевод, улыбнулся.

— Знатно же вы меня разделали… А про мужичью смекалку забыли? Все, кажись, когда-то жили в деревеньках, все когда-то ледяные горки и валы делали да на санках катались. Да и не токмо. Отец мой, бывало, с соседом поставят в зазимье телегу на телегу, обложат соломой да водой обольют — и вот тебе добрый ледник-морозильник. Что хочешь в нем храни, до Николы вешнего не расстает… Все еще невдомек? Ну так слушайте. Надо стянуть к Коломенскому и Заборью, что у речки Даниловки, сотни саней, поставить их в три ряда, плотно набить сеном и соломой и облить водой, да облить несколько раз, дабы крепость стала крепче камня. Тогда никакая пушка нас не возьмет.

— Любо, батько! — помолчав, грохнул по столу тяжелым кулачищем Нечайка.

— Знатно придумал, — одобрил Матвей Аничкин.

— Любо! — молвили воеводы.

Один лишь Нагиба продолжал сомневаться. Комкая лохматую трухменку, недоверчиво молвил:

— Выйдет ли, Иван Исаевич? Сроду такого не было.

— Не было, так будет. Война всему научит. Выйдет, други! Велю в сей же день поднять обозных людей и каждого пятого ратника. Поднять мужиков из ближних сел. Пусть везут сено и солому. Да чтоб не скупились. Осилим Шуйского — вернем сторицей. По полкам, други!

Василий Шуйский метался.

Дьяк Большого прихода Иван Тимофеев записал в своей летописи:«…новоцарюющему (Василию Шуйскому) во граде, яко пернатей в клетце, объяту сущу и затворене всеродно».

Ох как насмешливо и метко сказал современник! Василий Иваныч, и в самом деле, напоминал птицу, запертую в клетке. И бился, бился, из последних сил бился, чтоб отвести от себя, от Москвы и царства грозную беду.

В тот же день Иван Исаевич позвал к себе Матвея Аничкина, протянул грамоту.

— Прочти.

Матвей прочел. В карих глазах его застыл немой вопрос. Иван Исаевич насторожился.

— Аль что не так?.. Думаешь, посад не пойдет на то, чтоб выдать нам Василия, Ивана и Дмитрия Шуйских? Выдать, как главных изменников, кои помышляли убить царя Дмитрия. Не пойдет?

— Авось и пойдет. Злы посадские на Шуйских. Но не о том моя забота… Велишь ты купцов выдать. Не круто ли?

— Набольших купцов, Матвей! Тех, от кого все московские трудники стонут. Да и только ли московские? Припомни Калугу. Ишь как ремесленный люд на именитых купцов озлился. Задавили их гости. А мы возьми да и раздай посаду их товары. Сколь одного хлеба выдали! Не зря ж отшатнулись от Шуйского калужане. И ныне в московских тяглецов верю. Лютей зверя им купцы именитые. Все добро тяглецам отдам, коль помогут Москву осилить.

— Кому с грамотой ехать?.. Никак, мне.

— Тебе, Матвей, тебе, друже.

Знал Иван Исаевич: как никогда нужен сейчас войску Матвей Аничкин, его цепкий глаз, его уменье выискивать и ловить врагов. А врагов, когда подошли к Москве, стало и вовсе много. Чуть ли не каждый день вылавливали лазутчиков Шуйского. И все же выбор пал на Матвея: в Москве он теперь еще нужнее.

Аничкин вышел из избы, но слова его надолго засели в голове Болотникова. «Не круто ли?» Аничкин зря так не скажет… А может, и в самом деле круто. Не отпугнуть бы мелких и средних купцов. На Москве их пруд пруди. Коль все скопом сойдутся да каждый начнет горло драть — силища! Не приведи господь, коль всем торговым людом сторону Шуйского примут. Тогда миром Москву не взять… Вернуть, пока не поздно, Матвея? Переписать грамоту?