И все ж не поднялся с лавки Мефодий Хотьков, не выдал Болотникова. Отчего-то сдержал себя, смолчал, лишь глаза стали еще усмешливей.
Болотников же после недолгой заминки (постарался скрыть ее) продолжал увещевать купцов. Обещал именем царя Дмитрия торговые льготы и милости, призывал воедино подняться на Шуйского, но купцы молчали.
«О болховской расправе наслушались, вот и поджали хвосты», — недовольно, начиная злиться, подумал Иван Исаевич.
Далеко за полночь Мефодий Хотьков бросил:
— А чего ж с московскими купцами?
— С московскими? — переспросил, утирая со лба пот, Иван Исаевич.
— С московскими, — повторил Мефодий Кузьмич. — У них и хлеб, и соль. — Хотьков на что-то намекал, это было видно, по его открывшемуся вдруг (куда хитринка-усмешка пропала!) дружелюбному лицу.
— И много?
— Да уж не чета нам, — Хотьков повел глазами по лицам купцов, и тех будто оса ожалила. Загалдели, закричали:
— Поперек горла нам московские гости!
— Торговлишку нашу рушат!
— Житья от них нет. Почитай, всю Калугу под себя подмяли!
Болотников жадно внимал каждому слову. Прорвало-таки, слава тебе господи! Вот где собака зарыта.
Долго шумели, долго гомонили, покуда Болотников властно и решительно не пристукнул по дубовому столу кулаком.
— Не будет московских купцов в Калуге! О том особо велено вам сказать. Торгуйте вольно. Хлеб же и соль, коими столичные гости владеют, Большой воевода передаст вам, купцам калужским.
— Ух ты, — крутнул головой один из купцов. — Ужель так и будет?
Иван Исаевич глянул на Шлепнина с Тишковым, глянул на Мефодия Хотькова; тот, в свою очередь, пытливо уставился на Болотникова.
— Слово Большого воеводы крепко, и вот вам на то его рука, — веско произнес Болотников, повернувшись к Шлепнину с Тишковым.
Купцы замешкались: не так-то просто (от всего торгового люда) принять воеводскую руку. Уж больно время-то лихое. Кой год на Руси замятия. Цари и воеводы приходят и уходят, а купец, что стрелец: оплошного ждет. Не промахнуться бы, не остаться бы в дураках.
Но тут поднялся с лавки и ступил к Болотникову Мефодий Хотьков. Принял руку (вот уж чего Иван Исаевич не ожидал!), глянул в упор:
— Верим твоему воеводе, посланец. Кажись, не вертлявый, без лжи и обману, и слову своему хозяин. Верим!
Тотчас Шлепнин с Тишковым поднялись: Мефодий Хотьков первый купец на Калуге, человек влиятельный и разумный, народом чтимый. За таким весь посад пойдет.
Глава 14
БИТВА НА УГРЕ-РЕКЕ
Иван Исаевич неустанно сновал по полкам. За последние недели рать пополнилась отрядами из Путивля и Кром, Ельца и Болхова, Орла и Белева, Козельска и Одоева… Влились в войско мужики и холопы, казаки и служилые люди по прибору, ремесленники и стрельцы (из примкнувших к Болотникову городов), бобыли и монастырские трудники, волжские бурлаки и судовые ярыжки. Отряды разношерстные, к войне необученные. Сколь надо труда приложить, чтобы подготовить их к битве. За новоприбылыми ратниками закрепили опытных десятских, и сотских, что не единожды бывали в сечах.
— На вас вся надежа, ребятушки, — говаривал Иван Исаевич. — Враг силен, шапками не закидаешь. Ловчей да искусней учите, чтоб и копьем, и щитом, и саблей умели владеть.
Иногда не выдерживал и сам начинал показывать приемы. Взмахивая мечом (носил его неизменно, предпочитая сабле), покрикивал:
— Не суетись! Не за девкой гонишься… Выжди, приглядись… Плечо прикрой. А теперь с силушкой соберись. Вдарь!
Подставлял окованный медью щит. Оглушающий звонкий удар. Сабля отлетала в траву.
— Худо, худо, браток! Рукоять покрепче держи. А ну вдарь еще!
Возвращаясь в воеводский шатер, вздыхал. Нелегко будет мужикам с царским войском биться. Собрал Шуйский полки отборные, в боях искушенные… Да и с оружьем туго, лишь наполовину хватает самопалов, брони и сабель. Мужики же приходят с топорами и вилами.
Вновь и вновь наваливался на походных кузнецов: понукал, тормошил, подбадривал. И те старались, ковали денно и нощно.
— Вот кабы через Елец шли, — как-то обронил Нагиба. — Там оружья на всю бы рать с избытком хватило. Напрасно ты совета Федьки не послушал.
— А Кромы Трубецкому в лапы кинуть? Закрыть прямой путь на Москву? — недовольно произнес Болотников.
— Могли бы и окольными.
— Окольными? Нет, Мирон! Вспомни, куда Василий Шуйский войска свои двинул? Не на Елец же, где оружья с избытком. На Кромы, на Кромы двинул, хитроумец. Далеко вперед глядел. Восставшая крепость открывала ближнюю дорогу на Москву. Ближнюю, Мирон! Не стоять бы нам ныне под Калугой, коль Шуйский бы земли мужиков-севрюков захватил. Промашки не было, Мирон.
Однако слова Болотникова Нагибу не убедили. Ему, бывалому казаку, всегда казалось: где сабля, пика и пистоль, там и удача. Он не любил рассуждать, прикидывать, заглядывать в завтрашний день. Жил просто, неприхотливо, довольствуясь малым. Он не был прозорлив. О том Болотников знал (знал с Дикого Поля) и нередко поругивал Мирона за недалекие, высказанные вслух мысли. Но того уже было не переделать. И все же Иван Исаевич ценил Нагибу: в бою Мирон был незаменим, его дерзкая удаль увлекала казаков на самые отчаянные вылазки.
Неподалеку от шатра Болотников услышал буйный хохот ратников. Подошел. Ратники тотчас раздвинулись, пропустив воеводу к телеге, подле которой сидел Добрыня Лагун и безучастно жевал большой кусок сочного розоватого копченого сала. Тут же, с понурым видом поглядывая на убывающий ломоть окорока, стоял маленький, растрепанный, огненно-рыжий мужичок.
— Это ж надоть, до сечи берег… Это ж надоть.
— О чем печаль? — улыбнувшись, спросил мужичка Иван Исаевич.
Мужичок смущенно юркнул в толпу. Ратники вновь дружно захохотали.
— Да он, вишь ли, отец-воевода, — выступил вперед Сидорка Грибан.
— С Добрыней на сало поспорил. Тот-де, как сказали Добрынины сосельники, подводу с двумя мужиками поднимет. Не поверил. Вот и пришлось окорока лишиться. Не жалость ли?
Глаза Сидорки улыбались. Ожил мужик, отметил про себя Болотников. Недавно попросился из обоза в ратники: «Зол я на бояр. Сколь страдников на селе в могилу свели. Мочи нет терпеть! Пора барам и ответ держать». Хорошо молвил Сидорка. Давно пора!
— Ужель поднял? — рассматривая Добрыню, усомнился Иван Исаевич. — Крупны ли мужики?
— Да вот они, — повел рукой Сидорка в сторону двух рослых грузноватых ратников.
Болотников прикинул: телега с мужиками пудов на двадцать потянет. Крутнул головой.
— И поднял-таки, Добрыня?
— А че не поднять, — хмыкнул Лагун. — Гляди, коль не веришь.
Ратники вспрыгнули на подводу. Добрыня, вытерев короткие заскорузлые пальцы о портки, подлез под телегу, уперся о днище могучей спиной, ухватился грузными руками за дроги и начал не спеша выпрямляться. Молодое, круглое, широконосое лицо его стало медным.
— Лопнешь, чертяка. Брось! — крикнул Сидорка.
— Эка, — хрипло отозвался Добрыня. Поднялся и понес тяжелую поклажу меж ратников.
— Слава, слава Добрыне! — закричали повольники.
Лагун опустил подводу и вновь принялся за сало.
— Силен же ты, детинушка, — молвил Болотников и обнял Добрыню за округлые литые плечи. — А ну держи! — отстегнул длинный тяжелый меч в дорогих ножнах, протянул богатырю.
У Добрыни вывалился кусок из рук. Такого подарка век не увидишь. Честь неслыханная! Уж не шутит ли Большой воевода?
— Так при мне ж дубина.
— Ведаю твое оружье, детинушка. Знатно ты под Кромами бар колошматил. Но меч, поди, лучше?
— Да худо ли, — шмыгнул носом Добрыня.
— То-то. Бери, детинушка! Надеюсь, не посрамишь сего меча? Постоишь за народное счастье?
Добрыня принял меч, поклонился. В открытых синих глазах его и неожиданная безудержная радость, и спокойная, по-мужичьи уверенная решимость.
— Постою, воевода.
— Верю, верю, Добрыня! — Иван Исаевич повернулся к ратникам (на него устремились сотни глаз), горячо проронил: — Ужель с такими богатырями Шуйского не побьем? Ужель барская рука крепче мужичьей?