— Обличье твое прытко знакомо. Не Петруха ли Зайцев?

— Обознался, отец. Отроду Еремой Бобком величали.

— И впрямь обмишулился. У того глаза навыкате да и нос огурцом. Ты ж вон какой молодец. Девки тя, поди, любят.

— Не жалуюсь, — ухмыльнулся детина. — Ну будь здоров, отец. Недосуг.

Пушкарь уехал, а Шмоток раздумчиво скребанул перстом куцую бороденку.

— Еремей Бобок… Не забыть бы, прости осподи.

— Пошто тебе? — спросил Назарьев.

— Сгодится, Семеюшка… Сгодится, — все так же раздумчиво проронил Афоня.

— А ну тебя! — махнул рукой Назарьев. — Колеса мажь.

Но Афоне не работалось; вскоре подсел к Семейке и поведал о своей задумке. Назарьев отозвался не вдруг.

— Да ты не сумлевайся, Семеюшка. На сей раз выгорит.

— Кабы чего Кузьма не заподозрил. Хитрющий!

— Не заподозрит. Да и мешкать нам боле неколи. Поеду. Отпущай, Семеюшка.

И Назарьев отпустил: другого случая могло и не подвернуться. Подняли на подводу три бочонка дегтя, впрягли кобылу, и Афоня поехал. Дорогой поторапливал каурку да напевал песню.

Большак петлял вытоптанным ржаным полем; мимо сновали пешие и конные ополченцы. Влево от большака поднимался угор. На нем-то и разместился пушкарский наряд.

«Экое поглядное местечко выбрал Кузьма!» — подумал Афоня, сворачивая к угору. Но не проехал и десяти саженей, как натолкнулся на стрельцов.

— Стой!

— Здорово, соколики. Дай бог вам здоровья, — снимая войлочный колпачишко, приветствовал служилых Афоня.

Полдень, жара несусветная. Стрельцы потные, разморенные.

— Далече ли?

— К пушкарскому голове, соколики. Дегтю повелел Кузьма Андреич привезти. Наезжал от него пушкарь Еремей Бобок. Велел доставить немешкотно. Чать, Бобка-то видели?

— Видели, — лениво протянул десятник. — Проезжай.

Афоня поднялся на угор. Здесь было людно: большой войсковой наряд! Пушкари, затинщики, пищальники, кузнецы, лафетных дел мастера, плотники, работные люди. Одни чистили медные жерла орудий и драили потемневшие от дыма и копоти стволы, другие подновляли, крепя скобами, деревянные станины, третьи обтягивали пушки железными кольцами, четвертые готовили фитили и обкладывали бочонки с зельем мокрой шерстью и рогожами…

Афоня ехал неторопко и зорко поглядывал по сторонам. Считал наряд.

«Осподи, не сбиться бы. Изрядно же у головы пушек… Шешнадцать, осьмнадцать… Эти на большак поставлены… Еще пять. В лощину нацелены… А вот и зелейный погреб. Бочонки выкатывают… А там что? Подводы с ядрами. Батюшки, да сколь же их!»

Афоня аж взопрел. Остановил кобылу возле крайней подводы; на кулях с овсом сидел возница; в годах, в сермяжном кафтане, пеньковых чунях.

— Здрав будь, православный. Не укажешь ли, где пушкарского голову сыскать?

— А те пошто?

— Деготь везу… Где хоть шатер-то ево?

— Шатра нетути.

— Как нетути?

— Да так, — хмыкнул возница. — Кузьма Андреич подле пушек ночует. Рогожку подстелит — и храпака. Да кабы вволю спал. Чуть зорька, а он уж на ногах. И пушкарей и работных замаял.

— Непоседа?

— Непоседа. Экова тормоху с веку не видывал.

— А не ведаешь ли ты пушкаря Ерему Бобка?

— Не ведаю, милок. Много их тут. Ступай к зеленой яме да спознай.

— Пойду, пожалуй. Кобылу покеда тут оставлю. Тебя как звать-то?

— Епишкой.

Шмоток не спеша обошел весь угор. «Искал Бобка», но тот сам на него натолкнулся.

— А ты чего здесь вертишься?

— Слава те, осподи! — Обрадовался Афоня. — Тебя, детинушка, ищу.

— Да пошто?

— Как пошто? Сам же сказывал про деготь, вот я и привез.

— Так у нас же свои обозные, дурень, — рассмеялся Ерема.

Встречу шел стрелецкий пятидесятник в цветном кафтане; без шапки, узколобый, лысый. Глянул на Афоню, остановился: глянул зорче, вприщур.

— Никак луганский мужичок?.. Здорово, здорово, крамольничек.

— Окстись, батюшка, — захлопал глазами Афоня. — Николи в крамольниках не ходил.

— Николи? — багровея, рыкнул пятидесятник и ухватил Шмотка за ворот кафтана. — А не ты ль с луганскими бунтовщиками стрельцов загубил? Не ты ль брата мово живота лишил?

Выхватил саблю.

— В куски посеку, собака!

Глава 12

СУД ПРАВЕДНЫЙ

Из Раздор прибыл Терентий Рязанец.

Иван Исаевич крепко обнял пушкаря.

— Рад тебя видеть в здравии, Терентий Авдеич. Крепок! А ведь, поди, шестой десяток повалил.

— Не жалуюсь, Иван Исаевич, — крякнул в темно-русую бороду Рязанец. Был он приземист и широк в плечах. — Выходит, надобен тебе, воевода?

— Надобен, еще как надобен, Терентий Авдеич! Камень с души снял. Отдохни — и к пушкам.

— На том свете отдохнем. Показывай наряд, Иван Исаевич.

В тот же день Рязанец с головой влез в пушкарские дела. Ходил с Болотниковым, недовольно высказывал.

— Запустили наряд, Иван Исаевич. Пушкари пороху не нюхали да и орудий не знают. Осадную пушку от полевой отличить не могут. Аль то дело?

— Учи, поясняй, Терентий Авдеич.

Рязанец собрал всех пушкарей; водил от орудия к орудию, рассказывал:

— То пушка, названьем «Инрог». Весу в ней четыреста пудов. Отлита на Москве знатным мастером Андреем Чоховым. Волока при ней в две сотни пудов да стан с колесами столь же. Ядра отлиты по пуду. Сией пушкой крепости осаждать. Бьет изрядно, бывает, одним ядром башню сносит… А вот пушка «Пасынок», весом в триста пудов, с двумя станами, осадная…

Пушек и пищалей было немало; оказались в наряде пушки и для прицельной стрельбы, и верховые мортиры для навесного боя, и дробовые тюфяки для стрельбы картечью, и гауфницы, палившие каменными ядрами; пищали — полковые, полуторные, вестовые, семипядные и девятипядные; пищали затинные дробовые, пищали затинные скорострельные… Довольно оказалось в наряде и ядер: каменных, железных, чугунных, свинцовых, начиненных картечью.

Рязанец облазил каждую колесницу и станину, проверил лотки, катки и повозки, осмотрел ямчугу и порох, подъемные снасти и кузнечный инструмент; колюче глянул на пушкарского военачальника Дёму Евсеева.

— Негоже, браток. Запустил наряд. Как же врага станем бить? Лошадей и тех не перековал. Срам!

— А мне и невдомек, Терентий Авдеич, — простодушно признался Дема. — Знатных-то пушкарей не оказалось, вот меня к наряду и приставили.

Вечером Рязанец явился к Болотникову; поведал о пушкарских нуждах и спросил:

— Сколь дён мне даешь, Иван Исаевич?

— Придется подналечь, Терентий Авдеич. Добро, коль в пять ден управишься.

— Тяжеленько будет, Иван Исаевич. Аль выступать скоро?

— Скоро, друже. Надобно Кромы выручать. Поспешай.

Болотников нетерпеливо ждал лазутчиков, но те как в воду канули.

«Ужель князь Трубецкой мой умысел разгадал? Ужель сгибли повстанцы?» — тревожился Иван Исаевич.

Полковые воеводы начали поторапливать:

— Не пора ли, Иван Исаевич?

— Сенозарник на исходе, а нам еще на Москву идти.

— Зимой воевать худо.

Болотников неизменно отвечал:

— Вслепую на Трубецкого не пойду. Довольно с нас единой оплошки. Надо ждать, ждать, други. Отправлю новых лазутчиков.

Посылал лазутчиков малыми группами, в пять-шесть человек, но проскочить стрелецкие разъезды и взять языка не удавалось.

Полковые начальники еще более насели.

— Не томи рать, воевода. Пора!

На стороне Болотникова оказался один лишь Юшка Беззубцев.

— У Трубецкого и рать велика, и наряд крепок. А как войско стоит

— не ведаем.

Всех больше недовольствовал Федор Берсень. С досадой передразнил Юшку:

— «И рать велика и наряд крепок». Не лишку ли осторожен? Дали раз по шапке, так в кустах сидеть? Да казакам без дела сидеть тошнехонько. В поход, воевода!

— Подождем! — сурово и непреклонно говорил Болотников.

В рать вливались все новые и новые силы. Прослышав о грамотах царя Дмитрия и «листах» Болотникова, в войско прибыли повольники с Дона и Волги, Хопра и Медведицы, Северного Донца и Маныча…