— Слава!

— Умрем за государя!

— Слава Красно Солнышку!

Болотников надел на голову высокий железный шишак с кольчатой бармицей, привстал на стременах; большой, осанистый, затянутый в серебристую кольчугу; зычно, на всю площадь, воскликнул:

— В путь, други!

Запели трубы, загремели тулумбасы, загудели рожки и дудки; войско двинулось к воротам. Впереди дружины, на конях, Большой воевода и военачальники: Федор Берсень, Юрий Беззубцев, Мирон Нагиба, Нечайка Бобыль, Тимофей Шаров, Матвей Аничкин.

Колыхались на упругом ветру стяги и хоругви, блестели на солнце кольчуги и панцыри, колонтари и бехтерцы, бердыши и секиры, отливали золотом затинные пищали и пушки.

Вслед за конной дружиной и пушкарским нарядом следовала пешая рать. Тут крестьяне и холопы, бобыли и монастырские трудники, посадчане и гулящие люди[29]. Вооружены чем попало: боевыми топорами и рогатинами, кистенями и шестоперами, прадедовскими мечами и дубинами… Позади всего войска скрипел колесами обоз. На подводах: харчи, бочонки с водой, деготь, смола, топоры, веревки, сыромятные ремни, гвозди, подковы…

Вышли из Путивля.

Войско длинной извилистой змеей растянулось по дороге. Болотников въехал на пригорок, оглянулся.

— Силища, Иван Исаевич! — весело молвил Нечайка.

— Боле десяти тыщ. Шутка ли? — вторил ему Мирон Нагиба.

— То лишь начало. Погоди, обрастем новыми ратями, други, — сказал Болотников.

«Сколь мнилось о том, сколь дум передумал, — возбужденно поглядывал на повольников Иван Исаевич. — Еще в пору Бориса Годунова помышлял на бояр замахнуться. Не случись в Раздорах измены, пошел бы с казаками по Волге бояр громить. Жаль, ордынцы помешали, а то бы пылать красному петуху… Ныне же костер пожарче вспыхнет. Мужик да холоп на боярина поднялся! Народ! Чу, по всей Руси смута идет. Ныне токмо и биться, токмо и сколачивать народные рати. Сколачивать под единую руку, дабы крепче по господам вдарить».

Всплыли слова, сказанные Михайлой Молчановым: «Пойдешь по Руси Большим воеводой. То не всякому дано».

Дрогнуло в смутной тревоге сердце. Тут тебе не донская станица, тут бремя куда весомей. Удастся ли поднять весь народ и добыть у бояр волю?

Подернулось хмурью лицо.

«Справлюсь ли, господи! Под силу ли мне сие?»

— Нет, ты глянь, глянь, Иван Исаевич, как мужики идут! Оборонка — топор да рукавица, а задору! — подтолкнул Болотникова Мирон Нагиба.

Мужики и в самом деле шли мимо воеводы удалые. Рослые, кряжистые, крутоплечие, потрясая «оружьем», кричали:

— Побьем Шубника, воевода!

— Веди, Иван Исаевич!

Один из повольников, дюжий большеротый мужичина в сермяжном азяме, вскинув над кудлатой головой пудовую дубину, гаркнул:

— Слава воеводе!

— Слава! — дружно отозвалась пешая рать.

— Слава! — гулко прокатилось по конной дружине.

И этот мощный тысячеголосый клич отозвался в сердце Болотникова набатом. Рать идет сильная, отважная.

— Доброе войско, — крутнул пышный черный ус Федор Берсень.

— Доброе, — сказал Болотников, и на душе его посветлело.

Повольники двигались через Комарицкую волость.

Комарицкие мужики, встречая ратников, радостно галдели:

— Слава те, осподи! Пришли, избавители!

Мужики обнимали ратников, тянули в избы, угощали вином и снедью. На мирских сходах Иван Исаевич говорил:

— Назначен я воеводой царем Дмитрием Иванычем. Жив и здравствует великий государь. Дарует вам волю. Земли, леса, рыбные и сенокосные угодья — ваши! Владейте с богом.

Мужики — шапки кверху. Поуспокоившись, спросили:

— На землях-то помещики осели. За топоры браться?

— Браться, други! Бейте господ, жгите усадьбы. Комарицкая волость ране не ведала бояр и помещиков. Жили вы без господского кнута. Довольно тянуть с мира оброки да подати!

— Вестимо, батюшка, — кивали мужики. — Царь Дмитрий Иваныч на десять годков освободил волость от податей.

— И ныне то в силе. Царь Дмитрий по всей Руси повелит мужика от барской кабалы избавить. Но для того надобно Ваську Шубника на Москве скинуть и неправедных бояр истребить. Идите в мое войско, помогите рати деньгами и хлебом.

Комарицкие мужики дружно повалили в войско. Среди них оказалось немало «даточных» людей[30], в свое время набранных Годуновым в царскую рать. Но те послужили Борису недолго: стоило появиться на Руси Дмитрию Самозванцу, как «даточные» от Годунова отложились. Волость всколыхнулась, по всем уездам начались расправы с помещиками и приказным людом.

Как-то в стан Болотникова прибежали двое мужиков.

— Из села Лугани мы, воевода. Царевы стрельцы крестьян батожьем бьют. Помог бы миру, батюшка!

Далее Болотников узнал, что в Лугани находилась Дворцовая приказная изба с дворцовым управителем и становыми старостами. Государева изба управляла всей Комарицкой волостью.

— Мы-то как услышали, что ты, батюшка воевода, из Путивля выступил, так и возрадовались. Перестали приказных слушать, на барщину не вышли. Управитель же на нас стрельцов кинул.

— Дозволь мне, воевода, в Лугани прогуляться, — обратился к Болотникову Федор Берсень.

— Скачи, Федор, помоги миру.

Берсень в тот же день возвратился к войску. Иван Исаевич глянул на коней, удивился.

— И лошадей не заморил. А ведь, почитай, полста верст.

— Не заморил, воевода, — весело отвечал Берсень. — Луганские мужики и без нас поуправились.

— Ужель стрельцов побили?

— Побили, воевода. Собрались скопом и всех до единого уложили. Лихие мужики. Мы их выручать, они — встречу. Да вон глянь на угор. К тебе едут.

На угоре показалась добрая сотня мужиков на конях. Впереди ехал приземистый вершник с густой темно-русой бородой. На мужике короткий домотканый зипун, войлочный колпак с разрезом, к широкому кожаному поясу пристегнута стрелецкая сабля.

— Здрав будь, воевода! — спрыгнув с коня, бодро молвил вершник и пристально уставился на Болотникова.

— Семейка! — ахнул Иван Исаевич. — Ужель ты, господи!

Перед ним стоял мужик из родного села. Земляк, соседушко из Богородского.

Пожалуй, никому так не радовался Иван Исаевич, как появлению в его стане сосельника. Да и как тут сердцу не возрадоваться! Сколь передумал об отчем крае, сколь мечтал земляка в скитаниях встретить! И вот свиделся. Разговоров, расспросов-то было!

— Жаль Пахома, жаль мужиков, что в землю легли. Эк голодень мир покосил… А Василису, речешь, три года назад видел? Как она?

— Все тебя ждала, Иван Исаевич. А тут, в самую затугу, всем селом на Москву подались. И Василиса с нами. В Белокаменной на цареву житницу пошли. Царь Борис повелел голодных да сирых деньгами и хлебом оделить. Мы-то к амбарам полезли, а Василиса на кремлевском холме осталась. Никитку свово пожалела. Смяли бы мальца в экой давке.

— Никитку?.. Какого Никитку, друже?

— Как какого? Да ты что, Иван Исаевич, аль не ведаешь? Чай, сына твово.

— Сына?! — ошарашенно выдохнул Болотников. Задрожала борода, комок подступил к горлу. Расслабленно опустился на походный стулец. — Сына, речешь? А я-то, пень березовый, и не чаял, что Василиса понесла. Да сколь же Никитке лет?

— Сколь? Да те, поди, лучше ведать. Ты-то после Крымского набега[31] в Поле бежал, а женка твоя зимой родила. Вот и прикинь.

— Бог ты мой! Да ему ж под шестнадцать. Мужик!

Иван Исаевич в смятении заходил по шатру, глаза его счастливо искрились. Ступил к спящему Нечайке, растолкал.

— Чё, батько? — поднял сонные, опухшие глаза Бобыль.

— Кличь содругов, кличь немедля!

— На совет, батько? Да ить ночь.

— Кличь! Праздник у меня ныне. Бочонок вина кати!

— Бочонок? Стрелой, батько!

Вскоре Мирон Нагиба, Федор Берсень и Устим Секира были в воеводском шатре. Иван Исаевич облачился в нарядный малиновый кафтан с золотыми нашивками. Улыбчиво поглядывая на дружков, молвил: