И толпа взорвалась:
— Не хотим Шуйского! Побьем изменщиков!
Князя Бахтеярова-Ростовского столкнули с паперти и посекли саблями. Убили путивльских голов Ивана Ловчикова и Петра Юшкова. Хоромы, дворы, конюшни и амбары пограбили и разорили.
Упиваясь расправой, горланили:
— Айда на дворян и купцов! Айда на приказных!
Шаховской едва утихомирил:
— Путивльские дворяне, купцы и приказные Дмитрию Иванычу крест целовали. Не будет от них тесноты.
Сидел Шаховской, как на пороховой бочке. Обеспокоился:
«Народ удила закусил, волей пьян, день-деньской на площади гомонит. Того гляди всех богатеев перебьет».
Народного гнева побаивался: не хотелось мужика и холопа от ярма избавлять. Дай волю — на шею сядут. Но не по душе было и Шуйского терпеть. Ежели Мишка Молчанов назовет себя Дмитрием, то народ пойдет за ним. Мишка будет сидеть на троне, а править Русью станет он, Григорий Шаховской.
В этой тщеславной мысли Григорий Петрович давно уже укрепился. Именно он должен стать правителем великой державы. И даже более того: самозванцы не вечны, год-другой — и трон будет свободен. И тогда… и тогда правитель Шаховской венчается на Московское царство.
Взбудораженный и повеселевший, Григорий Петрович поднялся из кресла и вновь подошел к раскрытому оконцу. Во дворе по-прежнему дурачились казаки.
Богатырь Нечайка просил у щербатого кривоглазого Левки Кривца горилки. Тот жадничал.
— Нема, есаул. Пуста баклажка.
— Брешешь, Кривец.
Нечайка сорвал с головы донца меховую трухменку и шагнул к амбарному срубу.
— Ты что?
Нечайка приподнял сруб и сунул шапку под угол. Казаки довольно загутарили:
— Силен, есаул. Тут и впятером не поднять.
Есаул же, посмеиваясь, молвил:
— Либо горилка, либо шапка, Кривец.
Левка подбежал к срубу, схватился за выступы нижнего венца, поднатужился. Казаки подначили:
— Кишка тонка. Полны портки накладешь!
Кривец разогнулся, осерчало глянул на Нечайку.
— Трухменка-то новехонька. Доставай, леший.
Но Нечайка плюхнулся на телегу, достал огниво и медную люльку с насечками, едко задымил.
К амбару подошел могучий чернобородый казак в нарядном цветном кафтане. Донцы и не приметили, как тот появился на воеводском дворе.
— Забижают, друже?
Казак подмигнул Кривцу и легко приподнял сруб.
— Бери свою трухменку.
Донцы ахнули.
— Вот то детина!
— Откель такой выискался?
— Здоров, бисов сын!
Устим Секира вдруг очумело вытаращил глаза.
— Погодь, погодь… Никак наш атаман… Хлопцы! Да то Иван Болотников!.. Батька, хлопцы!
Секира, ошалел от радости, кинулся к Болотникову.
— Ты, Устимка? — в глазах Ивана Исаевича блеснули слезы.
— Я, батько, я!
Обнялись, да так крепко, что затрещали кости. А тут и Нечайка Бобыль подбежал. Тискали друг друга в объятиях и плакали, не стесняясь слез.
— Батька!.. Друже, родной ты наш!
Болотникова тесно огрудили донцы. Многие из них знали атамана по Раздорам. Поднялся гвалт несусветный, в воздух полетели серые, рыжие и черные трухменки.
«Иван Болотников? — хмыкнул, стоя у окна, Григорий Шаховской. — Где-то я уже слышал это имя. Но где?.. От князя Телятевского. Тот к Астрахани купцов с хлебом снарядил, а караван пограбили. Телятевский гневался и сокрушался: «Двадцать тыщ пудов хлеба — псу под хвост. Да по нонешним временам тому хлебу цены нет! Разорили меня разбойники. И кто, думаешь, ими коноводил? Мой беглый холоп Ивашка Болотников! Доведется встретить, сам сказню, злодея».
Андрей Андреевич Телятевский был не только другом Шаховского: за князя была выдана сестра Григория Петровича — Елена Шаховская. Правда, пожила она с Андреем Андреевичем не столь уж и долго: недуг в могилу свел. Телятевский венчался вдругорядь на дочери боярина Семена Годунова. В немалом почете ходил: свояк царю Борису Федоровичу!
Ныне же в опале, сослан Шуйским в Чернигов.
В дверь постучали. Вошел старый дворецкий.
— От царя Дмитрия к те, батюшка князь.
— От царя Дмитрия? — встрепенулся Шаховской. — Зови немедля!
Глава 4
В ПУТИВЛЕ
Минула неделя, как Иван Исаевич прибыл в Путивль. Опьяненный встречами с донцами и волей, ходил по шумным улицам крепости, восклицал:
— Любо мне здесь, други! На душе хоть песню пой.
— А ты пой, батька. Пой наши, донские. Поди, и забыл в неволе? — весело гутарили Нечайка Бобыль, Устим Секира и Мирон Нагиба.
— Не забыл, други.
Запевал сильным, звучным, протяжным голосом:
Ай да как плыл по Дону струг-стружок, С казаками плыл, с добра молодцами.
Ай да как стоял на кичке атаман-дубок, Атаман-дубок разудаленький…
Донцы подпевали; гремел над крепостью богатырский сказ, пугал приказный люд и торговых сидельцев.
— Гуляют, шпыни. Лавки зорят. Бывало, улежно жили, в тиши и покое. Ныне же ни проходу, ни проезду. Почитай, пять тыщ казаков наехало. Святотатцы! Креста на них нет, — бранили донскую повольницу путивльские «лутчие люди».
Ждали царя Дмитрия, уж тот-то найдет управу!
Казаки ж гуляли! С приходом в Путивль знатного донского атамана Ивана Болотникова повольница и вовсе воспрянула.
— С таким батькой не пропадем!
Ни днем, ни ночью не расставался Иван Исаевич с казаками. А те жадно выпытывали:
— И не чаяли свидеться, батька. Да як ты от полону избавился?
— Вспоминать тяжко, в другой раз, — отмахивался Болотников.
Но казаки не отступали, и тогда, в одну из ночей, поведал им Иван Исаевич о своих мытарствах:
— Поди, помните тот день, когда мы в степи на орду напоролись? Так вот, други, с той поры я вас боле и не видел. Мнил, в сече полягу, ан не вышло, Мурза Давлет, что под Раздорами лихо бился, приказал меня в полон взять. Аркан кинули, с коня стащили и погнали в Бахчисарай. А там мурза меня кизилбашскому купцу продал. Тот все ходил да языком щелкал: хорош урус. Много золотых Давлет за тебя взял, но еще больше денег я получу в Кафе. Повез меня в кандалах на невольничий рынок. Турки набежали. Будто лошадь покупали. На галеру привели, приковали к веслу. И началось тут мое морское плаванье. Едва ли не пять годов в трюме просидел. Хватил лиха, други. Жара, харч скудный, плети. Чуть ли не ежедень полосовали. Не так глянул — плети, на море штиль — плети, корсары[25] показались — вновь плети. Греби что духу, раб! Османцы за шкуры свои тряслись. Настигнут корсары — и прощай жизнь. Товары пограбят, купцов же — акул кормить. Вот и драли наши спины. Гребцы подолгу не выдерживали. Сколь их, горемычных, за борт выкинули! На всяких нагляделся. Мавры, индусы, венецианцы, греки… Почитай, всех инородцев перевидал. Славные были люди, о воле помышляли. Да не привел господь… Мекал, и мне не выбраться. Неволя такая, хоть в петлю кидайся. Да не кинешься. Ни днем, ни ночью цепей не отмыкали. И до того намаялся, други, до того душой извелся, что сатанеть начал. Раскуй меня, кажись, весь корабль переверну. Не раб — зверь лютый. Худо мне было в тюремной клетке, ох, худо, братцы… Как-то подступил ко мне турок с плетью, а я с силами собрался и жах его цепью. Из турка дух вон. К себе подтянул, ятаганом завладел и давай оковы рушить. Однако ж не успел: еще двое османцев в трюм спустились. Один на меня с ятаганом наскочил, заверещал: «В куски изрублю, гяур[26]!» Другой же помешал: «Не тронь московита. Восемь дней до гавани плыть, а гребцов и половины не осталось. Дохнут, собаки! Придем же в гавань — на рее вздернем». Так и не тронули: в море раба не подменишь. Неделя минула, с вёсельниками стал прощаться. Смерти не пужался. Уж лучше погибель, чем злая неволя. Об одном жалел: Русь родимую не увидел, в полюшке не постоял, буйными травами не прошелся, земле-матушке не поклонился. Хоть бы одним глазком на отчину глянуть! То-то бы легче на смерть идти… Прощаюсь с гребцами, и вдруг гомон заслышали. Чуем, по палубе турки забегали, пушки забухали. Никак корсары напали. Да так и вышло. Корабль наш немчины-разбойники захватили. С янычарами разделались — и в трюм. Лихой народ, отчаянный, зубы скалят. Что, гутарят, натерпелись? А ну выползай на свет божий! Расковали нас и на палубу вывели. Что тут в душе творилось, господи! Небо синее, чайки, воздух! Без вина охмелели, шалые стали. Ликуем, с корсарами братаемся. А те нас на свой корабль взяли — и в Венецию. Там-то и начались мои земные скитания. Едва ли не год по Италии бродяжил, потом на Русь двинулся. А Русь далече. Германию прошел, Чехию, Венгрию, Речь Посполитую. Сколь людей перевидел, сколь чудес насмотрелся.