— Мы вас не ведаем. На Дону казаки разбоем промышляют. Ступайте вспять! — недружелюбно ответили с крепостицы.

— Худо же вы о нас наслышаны. На Дону мы не разбоем промышляли, а с погаными бились. Татар прогнали, а ноне вот на Волгу надумали сплавать.

— Ну и плывите с богом. Мы-то пошто понадобились?

— Помощь нужна, православные. Без челнов на Волгу не ходят. Продайте нам свои лодки!

— Самим подобны. Скрытая рыбой кормит. Не дадим челны! — закричали с крепостицы.

— А че их слухать, батько? — тихо проронил Степан Нетяга. — Вон они, лодки. Бери да плыви.

— Негоже так, Степан. С мужиками надо миром поладить, — не принял совета Нетяги Болотников и вновь стал увещевать посельников. — Выручайте, православные! Дадим деньги немалые!

— Нам деньги не надобны. Нивой, лесом да рекой живем!

«Однако вольно же тут осели мужики. Нет ни бояр, ни тиуна, ни изделья господского. Вот и не надобны им деньги», — с невольным одобрением подумал Иван.

— Выходит, и хлеб сеете? Да где ж поля ваши?

— Сеем, казак. Под ниву лес корчевали. Родит, слава богу. Так что обойдемся без вашей казны. Ступайте вспять!

— А кони, поди, вам надобны?

— Кони? — переспросили мужики. — Да ить лошаденки завсегда нужны. А что?

— Мы вам — коней, вы нам — челны. Ладно ли?

Мужики за частоколом примолкли, огрудили старосту.

— Лошаденок, вишь, предлагают, Дорофей Ипатыч, — оживился Левонтий.

— Без лошаденок нам туго, — молвил другой.

— А что как проманут? Казаки — людишки ненадежные, — усомнился Дорофей Ипатыч. — Впустим их в крепость — и без хлеба останемся. Да, чего доброго, и последни порты сымут. Каково?

— Вестимо, Ипатыч. Рисково эку ораву впущать. Как есть пограбят, всяки казаки на Дону водятся, — внимая старосте, поддакнули мужики.

Дорофей Ипатыч, разгладив пушистую серебряную бороду, вновь показался казакам.

— Мир не желает меняться. Ступайте с богом!

— Экой ты, Дорофей, зануда! — взорвался вдруг дед Гаруня. Он давно уже признал в старце своего бывшего тестя. — Нешто казаки тя изобидят?!

Дорофей Ипатыч опешил. И откуда только этот казак проведал его имя. А Гаруня, шагнув к самому частоколу, продолжал осерчало наседать:

— А когда Ермак приходил, хоть пальцем тронул вас? А не Ермак ли вас хлебом пожаловал? С чего ж ты на казака изобиделся, Дорофей?

Староста подался вперед, долго вприщур разглядывал разбушевавшегося казака, затем охнул:

— Ужель ты, презорник?

— Признал-таки… Ну, я — казак Иван Гаруня. Чего ж ты меня за тыном держишь? Примай зятька ненаглядного!

Донцы, ведая о любовных похождениях Гаруни, рассмеялись.

— Не по-людски, старче Дорофей, зятька с мечом встречать!

— Открывай ворота да хлеб-соль зятьку подавай!

Дорофей Ипатыч растерянно кашлянул в бороду, проворчал:

— Дубиной ему по загривку, греховоднику.

Болотников улыбнулся и вновь вступил в переговоры:

— Вот и сродник сыскался, старче. Уж ты прости его. Один у нас такой кочет на все войско.

Тут опять все грохнули; заухмылялись и мужики за частоколом, припомнившие лихого казака.

— Боле никто озоровать не станет. Давайте миром поладим. Мы ведь могли ваши челны и так взять, да не хотим. Знайте, православные, нет честней казака на белом свете, не желает он зла мужику-труднику. Берите наших коней! Пашите землю-матушку!.. А челны для вас — не велика потеря. Лесу-то — слава богу. Чай, не перевелись у вас плотники.

— Не перевелись, казак, — степенно кивнул староста и обратился к миру. — Впущать ли войско, мужики?

— Впущай, Дорофей Ипатыч. Кажись, не обидят, — согласился мир.

Дарья, с трудом признавшая мужа, запричитала:

— Где ж ты столь налетий пропадал, батюшка? Где ж ноги тебя носили?.. Постарел-то как, повысох. Вон уж седенький весь.

— Да и ты ноне не красна девка, — оглядывая расплывшуюся бабу, вздохнул Гаруня.

— И кудриночки-то побелели да поредели, — сердобольно охала Дарья.

— Голову чешет не гребень, а время. Так-то, баба.

В избу ввалился высокий русокудрый детина в домотканом кафтане. Застыл у порога.

— Кланяйся тятеньке родному, — приказала Дарья.

Детина земно поклонился.

— Здравствуй, батяня.

У Гаруни — очи на лоб, опешил, будто кол проглотил.

— Нешто сынко? — выдохнул он.

— Сын, батяня, — потупился детина.

Старый казак плюхнулся на лавку и во все глаза уставился на бравого красивого парня.

— Обличьем-то в тебя выдался. Вон и кудри отцовские, и очи синие, молвила Дарья.

— И впрямь мой сынко, — возрадовался Гаруня, и слезы умиления потекли из глаз сроду не плакавшего казака. Поднялся он и крепко прижал детину к своей груди. Долго обнимал, целовал, тормошил, ходил вокруг и все ликовал, любуясь своим неожиданным сыном. — А как же нарекли тебя?

— Первушкой, тятя.

— Доброе имя… Первушка сын Иванов. Так ли, сынко?

— Так, батяня родный.

И вновь крепко облобызались отец с сыном, и вновь зарыдала Дарья. Глаза Гаруни сияли, полнились счастьем.

— Нет ли у тебя чары, женка? — отрываясь наконец от Первушки, спросил казак.

— Да как не быть, батюшка. Есть и винцо, и бражка, и медок. Чего ставить прикажешь?

— Все ставь, женка! Велик праздник у нас ныне!.. А ты, сынок, чару со мной пригубишь?

— Выпью, батяня, за твое здоровье.

— Любо, сынко! Гарный, зрю, из тебя вышел хлопец.

— Вылитый тятенька, — улыбнулась Дарья. — Первый прокудник в острожке, заводила и неугомон. Парней наших к недоброму делу подбивает. Шалый!

— Это к чему же, сынко?

— Наскучило мне в острожке, батяня. Охота Русь доглядеть, по городам и селам походить, на коне в степи поскакать.

— Любо, сынко! Быть те казаком!

ГЛАВА 9

ИЛЕЙКА МУРОМЕЦ

Летели по Волге царевы струги!

Под белыми парусами, с золочеными орлами, с пушками и стрельцами, бежали струги в низовье великой реки; везли восемь тысяч четей хлеба служилым казакам, кои по украинным городам осели, оберегая Русь от басурманских набегов и разбойной донской повольницы.

Вслед за государевыми судами плыл насад купца Евстигнея Пронькина; в трюмах не только княжий хлеб, но и другие товары, которые прихватил с собой Евстигней Саввич в надежде сбыть втридорога. Особо повезло Пронькину в Ярославле. Здесь выгодно закупил он знаменитые на всю Русь выделанные ярославские кожи. Двадцать тюков красной юфти лежали теперь в насаде, веселя сердце Евстигнея Саввича.

«Юфть по полтине выторговал, а в Царицыне, бог даст, по рублю распродам», — довольно прикидывал Пронькин, восседая на скамье у мурьи[90]. Был он в синем суконном кафтане нараспашку, под которым виднелась алая шелковая рубаха. Порывистый ветер приятно холодил лицо, трепал рыжую бороду.

Пронькин глянул на царевы струги, на зеленые берега с редкими курными деревеньками и тотчас вспомнил о своей московской баньке. Мечтательно вздохнул:

«К Гавриле бы сейчас на правеж. Ох, добро-о!»

Мимо проковылял к трюму приказчик.

— Пойду товар гляну, Евстигней Саввич.

— Глянь, глянь, Меркушка. Судовые ярыги и заворовать могут. Тюки-то как следует проверь. Да к бортам-то не прислоняй, как бы не отсырели И в хлеб сунь ладонь, вон нонче какая теплынь.

— Гляну, Евстигней Саввич, — поклонился Меркушка и полез в трюм. Купец же раскрыл замусоленную торговую книжицу. Водя коротким толстым перстом по корявым строчкам, принялся читать нараспев:

— Шуба соболья под сукном, цена ей десять рублев; шуба с бархатом на золоте беличья — шесть рублев; шуба овчинная — десять алтын[91] пять денег; кафтан куний суконный — три рубля с полтиной; кафтан сермяжный — десять алтын две деньги; шапка соболья поповская — двенадцать алтын; шапка лисья под сукном — девять алтын; шапка овчинная — два алтына; сапоги сафьяновые красные — восемь алтын; сапоги телячьи — четыре алтына…