— Что тебе, темник? Какую принес новость?

— Отпусти меня в степи, — горячо начал Давлет. — Я не хочу сидеть сложа руки. Отпусти мой тумен на Раздорский шлях. Я пройдусь до Итиля и вернусь с богатой добычей. Я приведу тысячи рабов.

Мурза Джанибек недовольно отставил кубок.

«Я бы и сам ушел в степи. Но великий хан Казы-Гирей повелел нам стереть с лица земли казачью крепость!» — хотелось крикнуть темнику. Но мурза сдержался: Давлет заговорил о ясыре. А он так нужен!.. Не послать ли, в самом деле, темника в Междуречье? Только богатым полоном можно умаслить хана Казы-Гирея и спять его гнев за неудачный набег на Раздоры.

Джанибек хитро прищурился и вновь отпил из кубка.

— А не ты ли, славный Давлет, обещал первым ворваться в крепость урусов? Не ты ли при всех хвастал, что одним своим туменом раздавишь Раздоры?

— Это дьявольское место, мурза! Мой тумен был самым храбрым. Все это видели. Я не отсиживался в шатре, а сражался вместе с моими джигитами. Я сделал всё, что мог!

— Никто не обвинит тебя в трусости, — кивнул Джанибек. — Но никто не воздаст тебе и почести, темник. Крепость урусов как стояла, так и стоит. А теперь ты хочешь и вовсе отвернуться от Раздор. Аллах разгневается.

— Аллах жаждет мести, мурза! Тысячи воинов ислама пали от руки иноверцев. Я испепелю Междуречье, захвачу ясырь, и аллах вновь смилостивится над нами. Отпусти, мурза! Треть добычи станет твоей, настаивал Давлет.

— Ты скуп, темник. Если я отпущу тебя в степи, на меня падет немилость Казы-Гирея.

— Много ли ты хочешь, мурза?

— Половину, мой славный Давлет.

— Якши, мурза!

— Я даю тебе пять дней. Ступай и вернись с добычей.

В тот же час тумен Давлета выступил в степь. От десяти тысяч в тумене осталось семь. Давлет разделил войско на три отряда. В главном корпусе коше — он оставил три тысячи крымчаков; они должны были двигаться по центру Междуречья. Остальных же воинов темник разбил на два крыла, которые охватят Раздорский шлях с правой и левой стороны, взяв в кольцо все Междуречье. Впереди коша Давлет выставил быстрых и ловких юртджи. Они должны захватить «языков», указать места вражеских становищ и предостерегать войско от неожиданных нападений казаков и засечных ратей.

Кош и крылья сомкнулись через три дня. Наступил час дележа добычи. Но она оказалась ничтожной: несколько сотен лошадей, быков и овец да сотни две женщин, детей и стариков.

Давлет обрушился с плетью на тысячников.

— Где добыча, ленивые ослы?!

Тысячники отвечали:

— Урусы покинули степи. Они спрятались в лесах и разбежались по городам. Междуречье пусто.

— Проклятая страна, проклятый народ! Я уничтожу ясырь!

Темник направился к полонянкам. Долго разглядывал лица урусов, а затем приказал:

— Джигиты, ясырки ваши!

Татары кинулись к женщинам; у многих из них на руках были грудные дети.

— Пощадите наших младенцев! — закричали женщины.

Но степняки были неумолимы. Они вырывали детей из рук, швыряли их под ноги коней и грубо валили женщин наземь.

— Что же это, православные? Ужель срам терпеть? Бей зверей! — выступил из толпы один из седовласых мужиков.

— Бей! — огневались старики и, безоружные, набросились на татар.

— Убить! — коротко бросил Давлет.

Стариков уничтожили ножами и саблями.

На пятый день тумен Давлета без полона и добычи вернулся к Раздорам.

На правом берегу Оки войско Казы-Гирея встретила стотысячная русская рать. Хан не решился на битву и повернул вспять. До самых Валуек орду преследовала русская конница.

Узнав о бегстве хана, мурза Джанибек тотчас снял осаду и спешно отвел свои тумены в Бахчисарай.

Три дня и три ночи ликовали Раздоры; давно среди казаков не было столь великого праздника. Допивали запасы горилки, пива и браги, доедали остатки хлеба, сушеного мяса и рыбы. Веселье было буйное, разудалое, какое можно встретить лишь среди шумной донской повольницы.

Отгуляв праздник, раздорцы вновь надумали сплавать в боярский Воронеж. Гутарили меж собой:

— Поганых на Русь не пустили. Авось ноне царь и смилостивится.

— Грех ему не в милости Дон держать. Сколь лиха бы натворили ордынцы, коль не Раздоры. Сплаваем на Воронеж за хлебом и зипунами!

— Сплаваем! Чать, продадут бояре.

Снарядили десять стругов.

А потом Васильев собрал круг и молвил:

— Просьба к вам, атаманы-молодцы. Погодили бы расходиться по станицам. Глянь на Раздоры. Крепость чудом держится. Тын пробит до третьего ряда, снесены башни, засыпан ров. Негоже нам, казакам, Раздоры в таком виде бросить. Добро бы подновить крепость. Поганые могут и вернуться.

— А пущай, батько! Как придут, так и уйдут. Сабля завсегда при нас! задорно выкрикнул Устим Секира.

— Сабля-то при нас, а вот крепость развалилась. Не только разбита, но и сожжена. Не крепость — головешка. Восстановить, гутарю, надо. Она нас от орды прикрыла. Матерь родная нам Раздоры. Так ужель дети свою мать бросят? Ужель вольной крепости на Дону не стоять?

И круг горячо отозвался:

— Стоять, батько!

— Подновим крепость!

— Навеки стоять!

В тот же день вооружились топорами, сели на струги и поплыли за лесом.

Ладили крепость споро, в охотку: недавние мужики по топору соскучились, по смоляному запаху срубов. Многие вспоминали свои деревеньки, избы из звонкой сосны.

Рад был плотничьему делу и Болотников. В селе Богородском ему не раз доводилось стучать топором. Приноравливался к пожилым мужикам, деревянных дел мастерам, что славились на всю округу. Постиг от них разные рубки: в обло, когда круглое бревно кладется чашкой вверх или вниз; в крюк, когда рубятся брусья, развал и пластинник, а концы пропускаются наружу; в лапу, когда изба рубится без углов…

Крепость оживала, молодела, поднимаясь новыми башнями. Среди плотников сновал отец Никодим, ворчал, потрясая медным крестом:

— Христопродавцы, греховодники! Храм наперед надо ставить. Сколь воинства пало, а за упокой и помолиться негде. Негоже, православные, забыли бога!

Казаки, стуча топорами, посмеивались:

— Поспеешь с храмом, отче. На твой лик будем креститься. Ты у нас на Николу-чудотворца схож. Бог-от простит.

— Не простит, греховодники! — ярился Никодим.

— Вестимо: у казака грехов, что кудрей на баране. Ни один благочинный не замолит. Так пошто нам храм, батюшка? Един черт в ад попадем, — хохотнул Устим Секира.

— Тьфу, окаянный! Не поминай дьявола… Ты и впрямь в преисподнюю угодишь. Примечал тебя, немоляху. Подле храма жил, но ко мне и ногой не ступал. В кабак бегал, нечестивец!

— А то как же, батюшка. Хоть церковь и близко, да ходить склизко, а кабак далеконько; да хожу потихоньку.

— Любо, Секира! — заржали казаки.

Никодим еще пуще разошелся:

— Прокляну, антихрист!

Секира, скорчив испуганную рожу, рухнул на колени.

— Батюшка, прости! В чужую клеть пусти, пособи нагрести да и вынести.

— Тьфу, еретик!

Никодим в сердцах сплюнул и побрел к атаману.

— Греховно воинство твое, без бога живут донцы. Мотри, как бы и вовсе от веры не отшатнулись.

— Не отшатнутся, отче. Аль ты наших казаков не ведаешь? Прокудник на прокуднике. А храм погодя поставим.

— Вот и ты не торопишься. Грешно, атаман!

— Допрежь крепость, отче. Ордынец рядом! — отрезал Васильев.

Донцы срубили Никодиму небольшую избенку. Тот заставил ее иконами, и к батюшке, будто в храм, повалили казачьи женки.

Секира веселил казаков, сыпал бакулинами. Донцы дружно гоготали.

Болотников лежал на охапке сена под куренем. Глянул на Секиру и невольно подумал: «Неугомон. Такой же мужик в селе Богородском был. Афоня Шмоток — бобыль бедокурый».

Вспоминая мужика и родное село, улыбнулся. Да и как тут смешинке не запасть! Довелось в парнях и ему прокудничать.